Отвечая на них, Пильняк указывал, что он считает главной заповедью для художника - необходимость выразить себя и через себя современный ему мир, какой он есть, каким видится, и, кроме того, констатировал, что литературный талант невозможно насиловать, даже если это пытается сделать сам автор. Писателя определяет его талант, который переделать невозможно. "Голый год", словом, вызвал много споров, которые продолжаются и по сей день. Необычная манера подачи материала, композиционные приемы, своеобразная лексика - все это одним нравилось, другим нет. Враждебные Пильняку критики исходили злобой, пускались на недостойные приемы, навешивали различные ярлыки. Это еще с тех времен критика вместо спокойного, обстоятельного, аргументированного разбора достоинств и недостатков произведений занялась, так сказать, клеймением личности автора. Приведу для примера стиль двух ведущих критиков-публицистов Вяч. Полонского и В. Шкловского.
"Пильняк - самый сумбурный, самый нестройный и неясный писатель современности. В его революционных вещах все перепутано, перемешано, сдвинуто, поставлено на голову, опрокинуто, как в калейдоскопе. Хаос, столь любезный его сердцу романтика, он как прием перенес в композицию своих произведений. Метельность, т. е. совершеннейший беспорядок, он сделал принципом творчества. Оттого-то смещение планов - его любимое дело: ни в чем не зная меры, он смещает и перемещает их где только можно, доводя изложение до бреда как в "Санкт-Питер-бурхе". По той же причине прием отстранения свирепствует на его страницах, придавая многим из них крайне странный вид. Он возлюбил самые экстравагантные штучки, изобретенные формалистами, и, как только зашла речь об обнажении приема, Пильняк стал обнажать прием и так, и эдак, кокетничая им и поворачивая во все стороны". (Вяч. Полонский. "О литературе".)
"В писаниях Пильняк человек громовой. В каждой вещи у него метель и Россия, как к тонкому номеру "Нивы" было приложение... Пильняк любит по такому, по простому, по русскому, знаете ли вы, носить подвергни. Но, кроме того, он же носит круглые очки; такие очки с темными, толстыми роговыми ободами научили носить европейцев американцы. В России их носят: Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Мил Левидов, Михаил Кольцов и все дипломатические курьеры,- те, как матросы, побывавшие в Японии, татуировку. И те, (очки), возложил Пильняк на маленький розовый нос Николая Никитина. Голос у Пильняка бас, живет он у Николы на Посадах, охотится на волков. Дома неспокоен. На меня сердится". (В. Шкловский. "Пять портретов". С. 71.)
"На меня сердится". Еще бы! Ведь это не дружеский капустник, как может показаться, а так называемая критика. "Роман Пильняка - сожительство нескольких новелл. Можно разобрать два романа и склеить из них третий. Пильняк иногда так и делает. Для Пильняка основной интерес построения вещей состоит в фактической значимости отдельных кусков и в способе их склеивания. Поэтому Пильняк так любит нагромождать материал, сообщить историю рижского публичного дома, делать цитаты из масонских книг, из современных писателей, вставлять в книгу современные анекдоты и т. п.". (Там же, С. 74.)
Любовь к бессмысленному "нагромождению материала", бас, возложение очков "на розовый нос", местожительство - всё идет в дело, чтобы сбить интерес к писателю, "из книг которого глядело на читателя девять десятых прозаического искусства той эпохи" (Е. Толстая-Сегал ""Стихийные силы": Платонов и Пильняк"). Пильняк был одним из наиболее читаемых писателей, это-то и выводило критиков из себя.
Если подобное позволяли себе крупные публицисты, то можно представить, что писали критики поменьше, а то и вовсе не критики, карьеристы А вот как пишут об этом же заграничные исследователи (статья взята из бюллетеня "Рашен литератюр" июль 1984 года, посвященного полностью Борису Пильняку); "Замятин заметил у Пильняка попытку дать композицию без героев... Опровергая стиль Пильняка на уровне синтаксическом, Замятин выделял его ценности на уровне "архитектоники".. "Голый год" был тем романом, который стоял в центре внимания не только Замятина, как критика. "Голый год" был первой крупной попыткой охватить новой формой романа историческую тотальность революционной России 1919 года. И как будто бы созданный Пильняком тип романа соответствовал динамике истории: по отношению к традиционному русскому роману "Голый год" создавал впечатление осколочности, неувязуемости, "распадения" привычных форм, господствовавших в русском романе эпохи реализма" (А. Флаккер. "Конструктивность "Голого года"".).
""Осколочность", "распадение привычных форм" в сравнении с русским романом эпохи реализма" - это понятно, это в большей степени является объектом критики, чем носы и очки.
Е. Замятин, на которого ссылается А. Флаккер, югославский исследователь, писал в статье "Новая русская проза": "В композиционной технике Пильняка есть очень свое и новое - это постоянное пользование приемом "смещения плоскостей". Одна сюжетная плоскость - внезапно, разорванно - сменяется у него другой, иногда по нескольку раз на одной странице. Прием этот применялся и раньше - в виде постоянного чередования двух или нескольких сюжетных нитей (Анна плюс Вронский; Китти плюс Левин и т. д), но ни у кого - с такой частотой колебаний, как у Пильняка".
Кстати, в той же книге "Пять портретов" В. Шкловского статья о Замятине озаглавлена "Потолок Евгения Замятина". Леонид Леонов у Шкловского "хорошо и долго имитировал Достоевского, так хорошо, что это вызывало сомнение в его даровитости". Федин тоже из Шкловского "...сердится и говорит, что я романа не читал. Нет, я разделил роман на уроки и прочел. Разрезал роман на куски и складываю из него новые романы под Вальтера Скотта, Диккенса и Эренбурга" Андрей Белый у него "боролся с искусством, а искусство его съело.. он оказался писателем в маске сапожника".
Пильняка по крайней мере сапожником не обозвали.
Опаснее всего, однако, в начале 20-х были упреки не в формализме, хотя и они были достаточно угрожающи. Хуже было обвинение в мелкобуржуазности, выискивание в творчестве "политического предательства". Стоило указать на "теневую" сторону дела, на недостатки - как тут же сыпались обвинения в нежелании видеть "поступательный ход революции", в копании в "мусорных кучах" и т. д. И это все в адрес писателя, пользующегося заслуженной славой певца революции. (Борис Андреевич писал в 1924 году в "Отрывках из дневника": "У нас европейски оборудованная Каширская электростанция, но пол-России еще живет без керосина,- так вот, толковее писать, что у нас Россия сидит во мраке по вечерам, чем писать, что у нас проведена электрификация".) Не прощали Пильняку его своеобразия, независимости. Свою позицию он изложил в тех же "Отрывках из дневника". Тогда в 1924 году в издательстве "Круг" возникла идея выпустить сборник "Писатели о себе", вот он и послал "Отрывки...", в которых высказал "крамольную мысль": коммунисты - для России, а не наоборот, и, "поскольку коммунистическая власть в России определена историческими судьбами России", "я с коммунистами". С 24-го года ему не прощали этой позиции, так и сяк поминая ее, но он от нее не отступал. Та мысль, что коммунисты для России, а не наоборот, и что коммунистическую литературу искусственно не создашь (там же, в "Отрывках. "), "поскольку сейчас, пока коммунизма еще нет, она неизбежно будет пронизана политикой", казалась всем кощунственной. (Сохранились тезисы, которые Борис Андреевич набрасывал на клочке бумаги несколько лет спустя, готовясь к выступлению. И там опять - "приказами литературу не создашь".) Эта позиция, выраженная к тому же с чрезмерной, раздражающей обнаженностью, была одной из явных и тайных причин, по которой правоверные критики никогда не обходили Бориса Андреевича вниманием.
А каково им было читать такие, например, строки: "Беру газеты и книги, и первое, что в них поражает, - ложь всюду: в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все: и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это? - массовый психоз, болезнь, слепота" ("Третья столица", "Мать-мачеха"). Правда, еще до Пильняка это заметил один из основателей декабристского общества А. Муравьев: "В России ложь - характерная черта власть имущих; все лгут - от суверена до самого последнего его подданного". А до начала перестройки это мог сказать каждый из нас. Вяч. Полонский жалуется, что, когда Пильняку пеняли за его "резкости" и "преувеличения", он, пожав плечами, отвечал, что не берет на себя ответственность за все мнения своих персонажей. (Кстати, в повести "Третья столица" слова о всеобщей лжи сказаны иностранцем.)
Мысль о том, что коммунисты не сами по себе хороши, а лишь потому, что причастны к историческим судьбам России, кажется странной, необычной. Невозможно даже сразу сказать, что в ней так озадачивает. На первый план выдвигается Россия, т. е. народ, принижается значение власти. Из-под власть имущих убирается постамент, они сами уменьшаются в размерах и как бы отдаляются, из мессий превращаются в деятелей, которым еще надо доказать свое усердие.
