"Что ж, - запахивая шинель, сказал Мамедбагир, - я могу уйти и не выпив чая, на вашем чае свет клином не сошелся, зато для вас это добром не кончится". И он посмотрел в сторону кроватки Шахина. Солмаз тут же усадила его обратно и пошла за новым стаканом.
Мамедбагир молча ждал.
"Ты много куришь, - сказал я ему, - очень много, дымишь, как паровоз, запахом твоей махорки пропитана вся улица, разве можно так много курить?" "Можно, - ответил он, - если я и курить не буду, то что мне останется на этом свете, что?"
Он снова замолчал. Я прошелся по комнате.
Значит, Агагюль бежал. Из Сибири, не из Сибири, какое это сейчас имеет значение, главное, что он бежал и уже находится здесь, иначе Мамедбагир так уверенно не сообщал бы об этом. Что ж, убежал - снова арестуют, отошлют его обратно, вдобавок срок увеличат, хотя и десять лет срок немалый сам по себе. Но Агаполю, видать, этого было мало, или он просто не задумывался над этим он с самого детства ни над чем не задумывался; и не потому, что не любил думать, а потому, что не умел; чтобы думать, надо быть человеком, а Агагюль человеком никогда не был, никогда.
В прошлом году его отец, Азизага, сказал мне при всех: "Как ты только сквозь землю не провалился, подонок, когда продал моего сына? Ну, ничего, ничего..." Мол, долг платежом красен. Так он сказал. Мне было все равно.
Агагюль пырнул Гасыма прямо на нашей улице, в полдень, и свидетелей было человек двадцать - двадцать пять. Но дать показания согласился только я. Никто меня об этом не просил, да и к Гасыму я относился не лучше, чем к Агагюлю: они стоили друг друга.
Но я дал показания, потому что остальные отрицали, что видели все происшедшее; потому что и все эти остальные были ничуть не лучше Гасыма и Агагюля; потому, наконец, что, когда-то нужно было нарушить законы нашей улицы, это было необходимо, многие давно желали этого в глубине души, но нарушил их я один, и я один теперь был предателем.
"Да ниспошлет вам аллах благополучие", - сказал Мамедбагир и встал. Дверь за ним закрылась.
Шахин все еще спал. В кухне Гюлли-хала аккуратно кипятила посуду, которой только что пользовался Мамедбагир. Солмаз сидела за столом и молчала. "Ну что опять, - спросил я, - почему ты молчишь, что случилось?" - "Ничего, - отвечала она, - все в порядке". - "Хватит, - сказал я, - ничего не произойдет, не бойся". - "А я не боюсь, - сказала она, - я все понимаю, конечно же, ничего не произойдет". - "Пойду прилягу, - сказал я, - двенадцатый час уже, до утра совсем немного осталось, совсем немного, а потом все будет по-прежнему, как двадцать дней назад, все будет отлично; я только прилягу, спать не буду; ведь я рядом, я все время рядом с тобой, и нечего за меня бояться, а за Шахина тем более: ты же веришь Кязымлы, а он сказал, что все будет хорошо".
Я прошел в нашу спальню и лег. Было слышно, как Солмаз возится с входной дверью, запирая ее особенно тщательно, на все засовы. Потом она о чем-то беседовала вполголоса со своей матерью. После этого меня окутало запахами лекарств, словно я находился в больнице.
Вдруг подул ветер.
Агагюль крутил над головой молот; стадион был забит людьми до отказа, но, кроме наших соседей, никого не было; все шумели и подбадривали Агагюля.
На Агагюле были длинные синие трусы, выгоревшая сетка, на голове красовалась черная кепка, а в зубах была зажата неизменная папироса.
Он все вертел молот над головой, вертел бесконечно долго, вертел, чтобы метнуть его подальше. Наконец молот взвился в воздух. Люди на трибунах, все как один, поднялись на ноги.
Упершись одной рукой в бок, Агагюль затягивался папиросой и выпускал дым прямо зрителям в лицо.
Потом я снова увидел в небе молот, но теперь это был не молот, я долго приглядывался, я никак не мог разобрать, что же это, и наконец разглядел - это был мой сын.
Я схватил Агагюля за шиворот и принялся трясти что было силы.
"Отпусти меня, - просил он, - зачем ты меня дергаешь?" И это был уже не он, не Агагюль, это был Мамедбагир, это Мамедбагира я держал за шиворот, а он все просил, чтобы я отпустил его: "Ну зачем ты меня держишь, пусти, - говорил он, - пусти, я иду к бане, отпусти..."
"Где Агагюль, - закричал я, - где Агагюль?"
В ответ Гюлли-хала тоже закричала, она кричала о том, чтобы я встал: "Что же ты не встаешь, несчастный, у тебя ребенок умирает, ребенок..."
"Что значит умирает, - сразу очнувшись, спросил я, - что значит умирает, ты думаешь, что говоришь, возьми себя в руки, что значит умирает, зачем ты чушь мелешь всякую?"
До потолка вздымалась грудь Шахина, до самого потолка, опускалась и вздымалась, опускалась и вздымалась, опускалась и вздымалась.
"Нет, - крикнула мне Солмаз, - нет, никуда ты не пойдешь, не отпущу я тебя", - она схватила меня за руку. "Пусти, - сказал я, - Кязымлы живет совсем рядом, пусти, он сам велел будить его в любое время, не бойся, ничего не бойся, за пять минут я обернусь, всего за пять минут". Я оттолкнул ее, выбежал в наш переулок, вышел на улицу и снова побежал.
Мне показалось, что сейчас я увижу волка, его светящиеся в темноте глаза, и я вспомнил, что однажды в газете была заметка о том, как один пастух убил своей палкой сразу четырех волков. Он убил, потому что волки пытались загубить овец, среди овец были совсем маленькие, детеныши, овечки, но ведь и у волка могли быть дети, и если они были, то остались сиротами, но пастух убил их тем не менее.
Один пастух убил сразу четырех. Один пастух - четырех.
Скорей. Скорей.
Скорей.
В конце нашей улицы стоят два тутовых дерева, стоят как ворота в мир: никаким другим путем, кроме как мимо этих деревьев, уйти с нашей улицы невозможно. Фазиля пырнули именно здесь, Алекпера тоже здесь, и Агарзу тоже пырнули здесь.
Если он будет только с ножом, то я справлюсь.
Если с ножом, то справлюсь.
Скорей.
Скорей.
Скорей.
Ну а если все-таки ударит, то успеть бы доползти и предупредить...
Я остановился как вкопанный, но только на мгновение, потом я сказал, чтобы он отпустил меня: "Успеешь еще рассчитаться со мной, а сейчас отпусти, ради всего святого, отпусти". - "Отпустить, - спросил он, - тебя отпустить?" - "Да" - ответил я, - меня". На его желтом от анаши лице промелькнуло подобие улыбки. "Что значит отпустить, - спросил он, - две ночи стерегу я тебя здесь, стерегу, дрожа от холода, а ты говоришь отпусти, тупая твоя голова? Обесчестил всю улицу, не человек ты - кобель, а теперь говоришь отпусти? Шакал и сын шакала, вот ты кто!"
"Шахин болен, - сказал я, - Шахин умирает, ты же знаешь, кто это, это мой сын, вот теперь он очень болен, и я иду за врачом". - "Да, я знаю его, сказал он, - я знаю твоего сына, а ты знаешь, кто такой Орхан? Ты думал о нем, когда продавал его отца? Думал? Думал о моем сыне?" - "Отпусти меня, повторил я, - отпусти, приду, куда прикажешь и когда прикажешь, а сейчас отпусти". - "Нет, - сказал он, - вот здесь семь пуль, и все семь для тебя одного, понятно?" - "Понятно, - отвечал я, - понятно, но позволь только сообщить врачу, пойдем вместе, если хочешь, а потом делай все, что тебе вздумается". - "За кого ты меня принимаешь, - сказал он, - за кого, ишачье ты отродье? Сколько дней я уже на ногах, голодный, холодный, ночи не сплю, тебя поджидаю, умираю, но ты, собака, умрешь раньше, и поделом тебе, продажная тварь!"
Потом раадались выстрелы, и я захотел крикнуть: "Кя-зым-лы! Кя-зым-лы!" Но я не успел, потому что опять раздались выстрелы, а вместе с ними какие-то металлические звуки, словно монеты одна за другой падали на асфальт. Затем я увидел неестественные зрачки Агагюля, зрачки волка. "Что ты надел снизу, кричал он, - что ты надел, железную рубашку, что ли? Что ты надел, что пуля не берет тебя? Я их выпущу в твою проклятую башку".
Он снова выстрелил, теперь он стрелял в мою голову, и снова пули отскочили бессильно от меня.
Потом вдруг стало тихо, настолько тихо, что я услышал шорох листьев на тутовых деревьях.
"Что ты с собой сделал? - спросил он. - Что ты сделал? Пули не берут тебя, пули не берут тебя, понимаешь, не берут, что ты сделал с собой? Не подходи, крикнул он, - не подходи, застрелю, не подходи ко мне, слышишь!"
Последние две пули, как и прежде, отскочили от меня. На этот раз я явственно почувствовал, как они на мгновение коснулись моего лба и отскочили, как щелчок. Это встряхнуло меня, и я наконец сам понял, что пули неопасны для меня, что мое тело закутано в невидимую броню.
Агагюль дико закричал, отшвырнул пистолет и бросился бежать...
...Сейчас, когда я вспоминаю эту историю, мне становится не по себе: неужели такое действительно могло со мной случиться? Действительно ли я видел Агагюля в ту ночь, правда ли, что он стрелял в меня и его пули меня не брали? Не знаю, что я думал бы со временем сам обо всем этом, если бы я не поднял с земли пистолет, брошенный Агагюлем. В нем оставалась еще одна пуля, и это была самая настоящая пуля. Позже я выкинул пистолет в канализационную яму около старой бани. Мне кажется, что никакого чуда здесь не произошло, что все так и должно было быть, тем не менее я никому не рассказал об этом случае, даже Солмаз не рассказал.
