что вот я оглянусь, а сзади
предвечный холод, мрак и пустота?
(октябрь - ноябрь)
III
Огонь холодной осени угас.
Деревья
хрупкими ветвями
чернеют, как на пепелище,
под небом декабря.
Ни снега, ни зимы,
лишь дождик мутный
кропит зловонный край и неприютный.
Потом замерзнет все: и небо, и земля.
Застынет время, будет только холод...
Не все так безысходно. Впереди
и Рождество, и Святки до Крещенья...
И вот поэт, вдруг замерший в смятенье,
сказал или подумал: в самом деле,
год миновал, и снова снег идет.
Зима не время года. Мы живем,
приемля скользкий лед и снег с дождем,
идем по льду, не оставляя следа,
и радуемся праздникам. Умрем,
растает лед, вернется день вчерашний,
с ним прежнее тепло, уют домашний,
забытых детских сказок торжество.
Зима не забывает ничего...
И никого не отпускает...
Растут сугробы, время тает.
Замерзли, наконец, слова,
и воздух обратился в снег.
Зима. Одна зима на свете,
или одна зима на всех.
(декабрь)
IV
Как мысли черные ко мне придут,
откупорю шампанского бутылку
и томик Пушкина раскрою наугад...
Хоть мысли черные, как видно,
не мне приходят одному,
но Пушкин не для всех лекарство.
Недуг (так склонен я определять
то состоянье человека,
в котором Богом данный Дар
он обращает не к вершинам
прекрасного, но прочь от них)
стараются представить нормой, объявляют
развитие его (недуга)
едва не смыслом творчества. Скрывая
в словесных играх ("Смысла нет ни в чем",
"Дурное и прекрасное едины,
их невозможно разделить, и значит,
они амбивалентны, подменяя
друг друга") грозные симптомы.
Пусть я кругом неправ, но красота,
как смысл дана нам Богом,
дана как цель, дана как идеал.
И творчество - единая возможность
для человека ближе стать к Творцу.
(декабрь)
Мне раз приснилось (это было
не так давно, чтобы забыть),
как в длинном узком коридоре
хранятся книги (почему
не в комнате, или не в зале,
не спрашивайте). Стеллажи
тянулись в синем свете ламп,
холодной стройностью пугая
вошедшего, но я на них
не мог найти
ни номеров, ни алфавита,
ни прочих признаков системы.
Системы не было, а книги
хранились там без переплетов.
Тетрадки сшитые стояли вперемежку,
шокируя разнообразием форматов
и гарнитур. И вот, зачем-то начал я
их складывать. Тетрадь к тетради.
Работы было много, но она
мне не казалась сложной.
Ведь невозможно спутать Данта
ни с кем, а Фауст, хоть и был
рассеян, как евреи Титом,
но словно сам ложился лист к листу.
Я собирал за полкой полку.
Уже сложился Гессе, Бунин
и Фолкнер подошли к концу,
Шекспира пьесы стопками лежали,
(Одну считал я спорной и не мог
припомнить автора - Шекспир или Марло)
Сервантес Сааведра занял место
на полке вслед за Антуаном
де Сент Экзюпери, когда я понял,
почти что перед самым пробужденьем,
что ритмы авторов, их стиль, язык,
(Последнее-то, впрочем, очевидно)
диктуются им временем. В буквальном,
а не в каком-то переносном смысле.
Не колебаньем "жизненного стиля",
как это говорится у Ортеги,
а временем
физической величиной.
Быть может только Пушкин и Шекспир
(Или Марло, не знаю, не держал
свечи над письменным столом,
когда над "Бурею" работал
один из них) не стали
рабами времени. Они сумели
услышать вечность.
(январь)
V
Февраль сугробами осел,
растекся в подворотнях лужами,
от оттепели окосев,
как от пол-литры после ужина.
Спешат друг друга изумить
старухи, собравшись на шабаш,
и затевают воробьи
скандал дворового масштаба.
Собаки получили шанс
отрыть припрятанное с осени.
Зимы скрипучий дилижанс
насилу шевелит колесами.
Но кучер знает, что почем;
когда пригреемся на солнышке,
он свиснет и взмахнет бичом.
И снегом нас засыпет по уши.
* * *
Как после бала, побледневшая,
усталая, уже чуть сонная,
походкой ровной, но небрежною
уходит ночь. И невесомые
за нею тянутся шелка ее теней,
и облака плывут с востока.
Рассвет охотится за ней
от сотворения времен.
Увы, красавица жестока,
презрительна и холодна...
К несчастью, не она одна.
* * *
Надежно схоронясь в кустарнике,
лишая воробьев покоя,
дразнила их все утро пеночка
и добавляла "дедегои".
Потом ее спугнула, видимо,
каким-то резким и надсадным,
почти вороньим криком старшая
из воспитательниц детсада.
Мой кот, охотившийся в скверике
перед нашествием дошкольников,
вскочил в окно, разочарованный,
чтобы уснуть на подоконнике.
Своею плутовскою мордою
он чуть раздвинул занавески,
и солнца луч, дождавшись случая,
прокрался с любопытством детским.
Он тронул смятый край подушки,
и, ощутив его движение,
ты чуть заметно улыбнулась.
Всего за миг до пробуждения.
* * *
Фригия. Камень на камне.
Над белой маслиной солнце повисло.
Пахнет шиповником, только отцветшим,
мочою ослиной. Кажется, ветер недавно затих.
Белой пеной на пену небо ложится на море.
Маслиной на стену брошена тень.
Только тень от маслины, да камень, поросший травою,
в памяти Бога отметили место, где видел он Трою.
VI
Нашел записки эти. Я их начал
вести примерно год назад,
и бросил, должно быть, в январе.
Как странно видеть
свои же мысли, но как будто,
записанные кем-то. Так, наверно,
Христу чудно было раскрыть
Евангелие. Я сегодня
сказал бы все не так, а, что вернее,
вообще не стал бы эту чушь нести.
Я сам не тот... Откуда-то взялись
стихи времен весеннего романа.
Должно быть сунул их сюда случайно,
а может быть не я - она.
Все может быть, а потому,
не знаю большей глупости, ей-богу,
чем следовать пустой привычке
вести дневник. Будь я попом,
всех пишущих записки, дневники,
заставил бы читать их привселюдно!
У входа в церковь!
В дни поста!
Вот так!
(август)
Как будто яду пролил на бумагу.
Бессильный скорпион, свой желтый яд
налей в стакан и выпей. Больше
ничем тебе помочь я не могу.
Ошибки надо исправлять, а если
исправить их уже нельзя - расслабься
и делай новые. Ее уж не вернуть.
Все будет так, как будет. (Повторяю
истершиеся штампы и они
мне возвращают равновесье духа.)
Проходит лето. Обо мне, должно быть,
запамятовали в военкомате
весна прошла, но гордое молчанье
они хранят доныне. Бога ради,
я потерплю. Мне некуда спешить.
Весною опустевший Киев
(Чернобыль разогнал народ по селам,
по родственникам, ставшим тем роднее,
чем дальше на восток они живут)
стал, понемногу, обживаться снова.
Читаю книги. Прежде, доверяя
из всех библиотек одной - своей,
сейчас вдруг обнаружил, что намного
приятнее работать в Братской церкви.
Зал небольшой. До потолка от пола
(а потолок, наверно, метров шесть)
поднялись стеллажи. На них вповалку,
не соблюдая званий и чинов,
пылятся книги - хрупкое наследство
уже забытой всеми Братской школы
и академии, которая потом
ее сменила. Кстати,
на многих книгах сохранился оттиск
владельцев прежних. Часто из-под штампа
"Библиотека Академии Наук"
выглядывает вдруг "Библиотека
духовной семинарии", к примеру,
или "Из книг архимандрита Феофила".
Чем старше книга, тем я больше
ей доверяю. И хотя
прекрасно знаю, что писали
и издавали ерунду, и сто, и двести,
и семьсот, и тысяча пятьсот двенадцать,
и больше лет тому назад,
но случая не упускаю
сослаться, скажем, на Ришара де Фурниваля
(Весь набор
необходимых качеств он имеет:
- почтенный возраст
автор умер лет восемьсот тому назад;
- звучанье имени
никто его не знает, но у всех
есть ощущенье узнаванья.
Ришар де Фурниваль не Пьер Ришар,
но сходство есть и можно с умным видом
кивнуть два раза головой: "Припоминаю";
- безвестность сочинений - "пастурелей",
как, собственно, и прозы,
ему принадлежащей,
в глаза никто не видел.
Вот и славно. При случае сошлюсь.)
или случайно в разговоре помянуть
какой-то из трактатов Беме (черти
переломали ноги оттого,
что в них пытались разобраться,
и не придали вовремя значенья
народной мудрости). В почтенье
к старинным книгам, надо думать,
не я один замечен. Оттого,
дабы придать какой-нибудь идее
заманчивый и аппетитный вид,
достаточно датировать ее
