- А что, эти часы из Гонконга, такие легкие, в цветках? - быстро спросила Ева.
- Да, а откуда вы ...
- Карбас прислал их вам с мамой? У него же был часовой магазин, как я сразу не догадалась.
- О чем? - спросил Давид.
- Что вы его сын, - сказала Ева.
- Так мне сказала мама, - объяснил Давид, - я его никогда не видел - он уехал до моего рождения.
Сам же Виктор Михайлович Карбас, по кличке Карабас, в это время, стуча каблуками и прочнейшей английской тростью малинового цвета по асфальту, обойдя вскрытый заспанными работягами тротуар, озираясь все еще прекрасными темными глазами хищника, напористо входил в небольшой ресторан недалеко от редакции. Хозяин этого места, в суровых чесучовых брюках, в фартуке, с могучими среднеазиатскими руками, заштрихованными волосом до обнаженных локтей, уже суетливо бежал ему навстречу, скаля золотые зубы.
- Как не совестно, Витя, где ты пропал, а, Витя? - спрашивал он, целуя гостя в щеки. Его полное лицо выражало радость, глаза сияли, он, кажется, любил Карбаса. Карбаса этого вообще люди всех полов часто и необъяснимо любили.
- Меня должны ждать здесь, - тихо сказал Карбас хозяину.
- Да, во втором зале, не волнуйся, все чисто, я проверил, Анзор тоже здесь, - сказал хозяин так же тихо.
Карбас проворно поднялся по трем ступеням во второй зал, поменьше метражом, поэлегантней, со столиками у беленых стен. В самом углу, за неряшливой пальмой в белоснежной кадке сидели два человека в расстегнутых пиджаках. Один постарше, рассеянный, другой помоложе, собранный и злой. Горела свеча в стеклянном колпаке, отбрасывая густую тень.
- Здравствуй, Виктор, садись, - сказал молодой, лет двадцати девяти, светлоглазый мужчина с золотыми цепями на шее и руках. Ему подходили его клички "Пленник" и "Ларс", которые вслух произносились очень редко. Вообще о нем говорили мало - внушаемый им страх был много сильнее любопытства и злословия.
- Что скажешь, Виктор? - спросил молодой, когда Виктор уселся, глубоко вздохнул и закурил - в такой очередности.
- Ничего нового, все то же и так же, а вы как, Дмитрий? - сказал Виктор. У него был наполненный, сильный голос.
- Когда ты должен был отдать? - задал вопрос молодой, глядя перед собой и тщательно прожевывая жареное мясо. Второй мужчина, сидевший по правую руку от "Пленника", был постарше, но все равно моложе Карбаса. Шея его коротко и мощно соединяла затылок и спину. Лицо его и тело были сложены по единому принципу кратко и конструктивно. В нем ощущался сдержанный механизм силы.
- В понедельник, - нервно сказал Карбас.
- А сегодня что? - спросил молодой, прекратив жевать.
- Сегодня четверг, но ты пойми, Дима... - быстро заговорил Карбас, но был прерван коротким резким ударом кулака в лицо. Бил немолодой "конструктивист", молча, без замаха, чуть привстав со скрипнувшего стула. От движения задралась пола его пиджака, показав мускулистую, профессиональную талию.
- Он тебе не Дима, запомни, а Дмитрий Вениаминович, - негромко сказал "конструктивист" Карбасу, - повтори, скотина.
- Дгиткий Бени...ч, - вытирая салфеткой кровоточащие нос и рот, сказал Карбас.
- Вот, хорошо. Когда будут деньги? - сказал "конструктивист". Молодой напряженно доедал мясо, хрустели его челюстные суставы.
Подошел встревоженный хозяин вместе с молодым, каким-то развинченным, длинноруким, небритым парнем в комбинезоне на лямках.
- Что случилось, господа? - спросил он. - Что тебе принести, Витя? Анзор, принеси полотенце.
- Погоди, на, возьми, оставь нас, все спокойно, - сказал молодой, протягивая несколько купюр ресторанщику. Тот деньги не взял, но сказал с хрипотцой:
- Еще не наели ничего, не напили, платить рано.
- Платить никогда не рано, Осип, возьми своего хлопца, чтоб не маячил, иди, деньги не забудь, а мясо жестковато, - сказал молодой миролюбиво, - что вмешиваться в чужие дела?
Осип внимательно посмотрел на Карбаса и, повернувшись, ушел на кухню правым плечом вперед.
- Рекогносцировку делает, говнюк, - сказал тот, что постарше, и протянул свою салфетку Карбасу, - утрись, Витек, справа возле уха капля.
Мирный тон воодушевил Карбаса, и, промокнув салфеткой яркие губы, он сказал как бы с новыми силами:
- Если бы вы меня дослушали, Ди... простите, Дмитрий Вениаминович, то поняли, что я готов на бартер.
- На что, Витя? - не понял молодой, даже перестав жевать.
- На бартер. Я оказываю вам услугу, равную сумме долга, - сказал Карбас.
- Да ты рехнулся, Витя. Сколько у него там долга? - спросил молодой и продолжил есть.
- На сегодня, подчеркиваю - на сегодня восемьдесят три тысячи долларов, внятно сказал тот, что постарше.
- Как восемьдесят три тысячи?! - ужаснулся Карбас.
- С ноль-ноль часов вторника включен счетчик, по стандарту, нам лишнего не надо, мы люди честные, - объяснил тот, что постарше, - где ты найдешь такую услугу, Витя?
- Я думал что-нибудь написать о вашей фабрике, - расстроенно сказал Карбас.
- Оду о фабрике бисквитов. Оставь, не надо шуток, Витя. Я принимаю твой бартер, но на других условиях. Ты отвезешь посылочку в Москву, передашь ее там с рук на руки одному человеку, и я спишу твой долг и добавлю еще десять штук за, так сказать, разницу во времени, - сказал молодой. Он был не чужд юмора и интереса к прекрасному, и ежегодная литературная премия под названием "Нурга" (его старшую дочь звали Нурит, а младшую Галит) ежегодно вручалась самым одаренным и достойным членам местного Союза писателей, его русскоязычной знойной секции. Четыре года назад сам Карбас тоже был среди соискателей этого приза за художественное эссе под названием "Город, который всегда с тобой", но не преодолел последнего этапа в лице профессора Залмана Бартока. Тот, пригладив ладонями виски и затылок, покряхтев, непонятно сказал, что "это, конечно, замечательно, но невозможно по сути". Премию отдали Роману Карнеги "за многолетнюю плодотворную поэтическую деятельность". Тот воспринял приз как должное, в отличие от Карбаса, он был уверен в себе, в своем даровании.
- Какая посылка, Дима? - тревожно сказал Карбас.
- Обычная, четыре с половиной кило в расфасовке по пятьсот граммов, ответил "Пленник". Он был очень хорош собой - сдержанный, прямоплечий, с прохладным взглядом, мыслящий категориями большого бизнеса, красавец, у которого все впереди. Близкие иногда звали его Ларсом. Он отпил минеральной воды "Эйн-Геди" и вернул бокал на стол перед собой. "Конструктивист" смотрел в окно, в отдернутую двойную занавесь из восточногерманского тюля. Многое в этом заведении говорило о времени выезда хозяина из советского края в этот, как бы похожий. Дворик в окне, с платаном посередине и передвигающейся по непрямой диагонали уличной кошкой, был облит послеобеденным солнцем, как расплавленным шоколадом торт хорошего парижского кондитера - густо, вкусно и ровно. Провисшая веревка с висевшими на ней одинокими брюками из грубого полотна была существенной частью интерьера, украшенного настенной черной славянской надписью: "Я умираю по тебе, Роза, блядина".
- Послушайте, Дима, Дмитрий Вениаминович, я не гожусь для этого дела, я нервный человек, плохо хожу, меня распознает первый пограничник, - сказал Карбас, крутя на своем левом запястье японские часы.
- Ты можешь заплатить, если не хочешь ехать, Витя, - сказал молодой, никто тебя не заставляет. Я хотел тебе помочь, а ты кривишься. Другие умоляют меня: "Дай поездку, Ларс, дай", но я не соглашаюсь, берегу для своих. А свои, видишь, Котя, не соглашаются, кривятся, нервы у них плохие, Котя. Иди, Витя, разговор закончен, готовь деньги, я устал от тебя.
Карбас поднялся, взъерошенный, с грязным лицом, старый мужчина с жалкой мимикой, и заковылял прочь, позабыв проститься. У стойки Осип протянул ему стакан сока со льдом и влажную салфетку. Виктор Михайлович утерся, высморкался, выпил залпом сок и, махнув рукой, мол, "эх, ребята, жисть-жестянка", вышел, толкнув от себя дверь и кивком головы отбросив стайку зелено-желтых прозрачных мотыльков, суетливо порхнувших откуда-то сверху.
Потом он пошел по улице, что-то беспрерывно бормоча от злости, как бы проговаривая проклятья в адрес своих врагов, стуча тростью с бессмысленным ритмом. Самое ужасное заключалось в том, что все это, все, что с ним произошло сейчас, ему несколько лет назад во время предыдущего личного кризиса, не столь кошмарного, но серьезного, уже снилось. Со всеми подробностями сегодняшней встречи в ресторане, болью, унижением, ужасом и так далее. Даже тычок Коти в лицо снился, пронзительные желто-синие молнии, вспыхивавшие в голове, вкус крови, запах страха и унижения, внимательный взгляд молодого, Котина кисть в крови.
От него отскакивали в стороны прохожие; какая-то женщина, по виду секретарша, с голыми загорелыми ногами, в белой батистовой кофточке с платиновой, похожей на запятую, резковатой брошью от Паломы Пикассо, привыкшая давать ленивый отпор занудам из мужчин, сказала ему, что он "безумец, хам". Карбас прошел мимо, горько и гневно бормоча: "Съезжу в Москву, и все, и пошли вы все к черту, гады".
