На выгрузку мин понадобились бы месяцы, а у нас всего две недели сроку, чтобы успеть окончить фильм к юбилею.
Попробуйте в таких условиях снимать восстание!
Однако "тщетны россам все препоны": восстание было отснято!
Не напрасно ворочались мины в брюхе старого броненосца и вздрагивали от грохота воссозданных событий истории, проносившихся по его палубам. Что-то от их взрывной силы захватил с собой в свое плавание и экранный его отпрыск...
Экранный образ старого бунтаря причинил немало беспокойства цензурам, полициям и полицейским пикетам во многих и многих странах Европы.
Не меньше набунтовал он и в глубинах кинематографической эстетики.
* * *
Фильм только что обошел наши экраны и должен был быть показан на Украине.
С появлением "Потемкина" на экранах УССР поднялась шумиха,
шумиха по поводу... плагиата.
Поднял ее некий товарищ, именовавший себя бывшим участником восстания.
Сущность его претензии так и осталась не вполне отчетливой, так как о восстании он никаких литературных материалов не составлял.
Но как непосредственный участник реальных событий он считал себя вправе претендовать на часть авторских, причитавшихся нам со сценаристкой Агаджановой.
Претензия была смутная, крикливая и не очень понятная.
Но всюду и везде настолько импонировало его заявление о том, что он "стоял под брезентом во время расстрела на юте", что дело в конце концов докатилось до судебного разбирательства.
Сокрушительным аргументом казался факт, что товарищ "стоял под брезентом", и юристы уже были готовы вот-вот начать дебаты о деле обойденного участника событий на "Потемкине" -- как вдруг в дым, в прах и конфуз развеялись вся шумиха и все крикливые претензии.
Выяснилось одно обстоятельство, о котором в разгаре споров забыла даже сама режиссура.
Означенный товарищ утверждал, что "он стоял под брезентом".
Но позвольте...
Фактически же никто под брезентом не стоял.
Да и стоять не мог.
По той простой причине, что никто никогда никого на "Потемкине" брезентом не накрывал!
Сцена с матросами, покрытыми брезентом,-- была... чистой выдумкой режиссуры!
Я отчетливо помню, как в отчаянии хватался за голову мой консультант и эксперт по флотским делам, бывший морской офицер (игравший, кстати сказать, в картине Матюшенко), когда мне взбрело на ум покрыть матросов брезентом при угрозе расстрелом!
"Нас засмеют!...-- вопил он.-- Так никогда не делали!"
И потом подробно объяснил, что при расстреле на палубу действительно выносили брезент. Но совсем с другой целью: он расстилался под ногами обреченных с тем, чтобы кровь их не запятнала палубы...
"А вы хотите матросов накрыть брезентом! Нас засмеют!"
Помню, как я огрызнулся:
"Если засмеют -- так нам и надо: значит, не сумели сделать".
И велел вести сцену в том именно виде, в каком она и посейчас в картине.
В дальнейшем именно эта деталь, как бы отрезающая изолированную группу восставших от жизни, оказалась одной из наиболее сильных в картине.
Образ гигантски развернутой повязки, надетой на глаза осужденных, образ гигантского савана, накинутого на группу живых, оказался достаточно эмоционально убедительным, чтобы в нем утонула техническая "неточность", к тому же известная очень небольшому кругу знатоков и специалистов...
Так оправдались слова Гете: "Противоположность правде во имя правдоподобия".
На этом же пункте "завял" и наш грозный обвинитель, якобы стоявший под брезентом в момент расстрела на юте: его утверждения тоже оказались... "противоположностью правде", и, несмотря на все "правдоподобие" его утверждений, он остался посрамленным.
Сцена осталась в фильме,
вошла в плоть и кровь истории событий.
И что важнее всего: над ней никто никогда и нигде не смеялся...
* * *
Зрителей всегда интересуют не только участники событий, но и участники самого фильма. Вот краткие данные о некоторых из них.
Одной из очень важных фигур по сюжету был доктор. Исполнителя искали долго, безнадежно и в конце концов остановились на малоподходящей кандидатуре какого-то актера.
Едем с моей съемочной группой и неудачным кандидатом на маленьком катере по направлению к крейсеру "Коминтерн", где будет сниматься эпизод с тухлым мясом. Я сижу, надувшись, на другом конце катера, подальше от "доктора" и нарочно не гляжу в его сторону.
Детали Севастопольского порта знакомы до оскомины. Лица группы -- тоже.
Разглядываю подсобных рабочих -- "зеркальщиков" -- тех, кто будет на съемках держать зеркала и подсветы.
Среди них один -- маленький, щуплый.
Он истопник пронизываемой сквозняками холодной гостиницы, где мы коротаем в Севастополе время, свободное от съемок.
"И куда набирают таких щуплых для работы с тяжелыми зеркалами,-- лениво бродят мысли,-- Еще уронит зеркало с палубы в море. Или того хуже -разобьет. А это плохая примета...".
На этом месте мысли останавливаются: щуплый истопник неожиданно перескользнул в другой план оценки -- не с точки зрения своих трудовых физических данных, а с точки зрения -- выразительных.
Усики и острая борода... Лукавые глаза... Мысленно я закрываю их стеклами пенсне на цепочке. Мысленно меняю его засаленную кепку на фуражку военного врача...
И в момент, когда мы вступаем на палубу для начала съемок, мысли становятся реальностью: через сдвоенное стекло пенсне, подло сощуриваясь, смотрит на червивое мясо военный врач броненосца "Потемкин", только что бывший честным подсобным рабочим...
Существует легенда, что попа в картине играл я сам.
Это неправда.
Попа играл старик-садовник из каких-то фруктовых садов в окрестностях Севастополя. Играл он его в натуральной белой бороде, лишь слегка зачесанной в бока, и в густо белом парике.
А легенда пошла от фотографии "рабочего момента", где мне приклеивают бороду под копной его парика, торчащего из рясы,
в которой он снимался. А гримировали меня для того, чтобы я мог его дублировать: почтенному старцу надо было падать с лестницы. Съемка со спины. И я не мог отказать себе в удовольствии "собственноручно" проделать этот каскад!
Очень существенный третий участник остался также анонимом. Мало того, он остался за пределами кадра, так "как был не столько участником, сколько яростным противником съемок. Это -- сторож парка алупкинского дворца. Его стоптанные сапоги и обвислые штаны чуть-чуть не вылезли на экран: он упорно сидел на голове одного из трех алупкинских львов, не давая его снимать и требуя для этого специального разрешения.
Нас спасло то обстоятельство, что всех львов на алупкинской лестнице -шесть. И мы, перебегая с кинокамерой от льва ко льву, в конце концов так запутали этого сурового и недалекого блюстителя порядка, что он наконец махнул на нас рукой и нам удалось запечатлеть крупные планы трех мраморных зверей.
"Вскочившие львы" были тоже "находкой на месте" -- в Алупке, куда мы ездили отдохнуть в один из "простойных" дней. "Находка на месте" и ... пресловутые туманы. Было туманное утро в порту. Словно вата легла на зеркальную поверхность залива. И если бы "Лебединое озеро" игралось не в одесском театре, а среди кранов и дебаркадеров порта, то можно было бы подумать, что на воды легли облачения дев, умчавшихся в дальний полет белыми лебедями.
Действительность прозаичнее: туманы над заливом -- это "простой", черная пятница в списке календарных дней съемок.
Иногда таких "черных пятниц" бывает семь на одной неделе.
И вот сейчас, несмотря на всю пушистую белизну, мы имеем дело с такой черной пятницей простоя. Об этом зловеще напоминают черные остовы кранов, торчащие скелетами сквозь флердоранж свадебных облачений тумана. И черные туловища ботов, барж и коммерческих судов, похожие на бегемотов, барахтающихся в кисее.
Растрепанную корпию тумана кое-где пронизывают редкие нити солнечных лучей. От этого у тумана образуются золотисто-розовые подпалины. И туман кажется теплым и живым.
Но вот и солнце задернулось вуалью облаков, как бы завидуя собственному отражению в море, покрытому лебяжьим пухом туманов: "Чем я, мол, хуже?"
Так или иначе -- съемок нет. Простой. Прокат лодки стоит 3 руб. 50 коп.
В обществе Тиссэ и Александрова я катаюсь по водам туманного порта, как по бескрайним садам цветущих яблонь. "Трое в. одной лодке", не считая кинокамеры.
Наша кинокамера, как верный пес, неотлучно при нас. Она рассчитывала (как и мы) отдохнуть сегодня.
. Но неугомонный азарт трех катающихся заставляет ее вгрызаться в туманы.
Туман вязнет в глазу объектива, как вата на зубах.
"Такие вещи вообще не принято снимать",-- кажется, шепчут шестерни аппарата.
Его точку зрения поддерживает иронический смех, несущийся со встречной лодки:
"Чудаки!"
Это над нами смеется оператор Л[евицкий], работающий тут же в Одессе по другой картине. Его сухопарая донкихотская фигура лениво растянулась на другой лодочке.
