Сереже так этого хотелось, что однажды он уже принял желаемое за действительное. Они с мамой пошли в кино. Сначала показывали большую плотину через которую долго лилась вода. Потом дикий человек скакал вокруг пальмы. Потом... Сережа даже привстал в кресле, глядя на экран широко раскрытыми глазами: Ленин! Этот Ленин был большой и сильный. Он шел на рыбалку. Потом началась какая-то неправда. За Лениным погналась собака, он долго бежал от нее и забрался на дерево. Противная собака взорвала дерево динамитом, Ленин весь испачкался и у него прогорели брюки.
По дороге домой Сережа не проронил ни слова.
- Тебе не понравилось? - спросила мама.
Сережа ответил вопросом на вопрос:
- А почему у Ленина усы как у Гитлера?
Мама с трудом сдержала улыбку:
- Что ты, Сереженька, там не было Ленина. Это был артист Моргунов.
Сережа все рассказал Люське во время полдника.
- Надо просто попросить очень хорошо, - прошепелявила Люська.
- Кого?
- Карлу Марлу. Она главнее, она поможет.
Карла Марла стояла в парке, где прогуливали детсад. Она была очень волосатая, вся каменная голова ее была покрыта волосами со всех сторон, а два больших глаза пронзительно смотрели поверх горизонта. Голова покоилась на длинном прямоугольном каменном туловище, торчащем прямо из земли. Сережа правда думал, что это не туловище, а только шея, а туловище зарыто в землю. От этой мысли становилось радостно-жутко.
- Карла Марла, сделай так, чтобы Ленин проснулся, - прошептал Сережа, когда они с Люськой подошли к изваянию, - ну пожалуйста!
Карла Марла не шевельнулась.
- Ну пожалуйста! - поддакнула Люська, прячась на всякий случай за его плечо, и добавила: - и чтоб няня Нюра не ела мою котлету.
Глаза у карлы Марлы были страшные, с ямами вместо зрачков.
- Теперь надо плюнуть под ноги и семь раз перекрутиться на одной ноге, - сказал Сережа так, как будто всю жизнь разговаривал с памятниками.
Люська засомневалась:
- Башка закружится.
- Не закружится, я ее каруселью тренирую, - ответил он деловито и немедленно сам все это проделал, стараясь не поднимать глаз на жуткую каменную маску.
После седьмого оборота карла будто накренилась, Сережа, пронизанный страхом вперемежку с ощущением исполняющегося желания, попятился... Что-то огромное и угловатое, как стул, набросилось на него справа, опрокинуло на землю и поволокло головой по гравию. Впервые в своей коротенькой жизни Сережа попал под велосипед.
Потянулись блаженные дни. Пока доктор не разрешил вставать, Сережа прислушивался к мышиному шороху за печью. Мыши скреблись за стенкой постоянно. Сережа часами глядел в треугольное небо между крышами котельной и цеха. Странная мысль пришла ему в голову:
- 'Вот пройдет много-много лет, может десять, а может даже и больше, и я наверное забуду все, что происходит сейчас. Как забыл я Шувалово. Мама с папой много рассказывают про Шувалово, как я там катался на мишкином педальном автомобиле. А я не помню ни автомобиля ни даже Мишку. А раз я ничего не помню, значит это все равно что ничего и не было. И меня как будто не было, хотя я уже был.' - Сереже стало вдруг холодно и неуютно, - 'Я должен крепко-крепко запомнить что-нибудь. Так крепко, чтобы помнить потом всегда. Например вот эту странную штуку'.
Сережа стал пристально глядеть на висящий над их окном фарфоровый изолятор с обмотанным вокруг него ржавым проводом из которого дикобразом торчали оборванные жилы. Сережа конечно не знал тогда слова "изолятор", не знал он и того, что в пять лет память работает лучше, чем в два, и даже лучше чем в сорок два, и этот покоричневевший от солнца и дождей кусок фаянса с белеющими щербинами поздних сколов останется с ним навсегда.
Мама взяла работу на дом. На приступке печи косо стояла чертежная доска, где постепенно проявлялась мешанина зубчатых колесиков. Сережа знал, спрашивать, что это, бесполезно.
Через три дня он уже мог передвигаться, прихрамывая. Стоя за маминой спиной, Сережа подолгу смотрел на чертеж, который сильно напоминал нутро их старого медного будильника с постоянно отваливающейся задней крышкой. Сильнее всего привлекала его вязь мелких буковок в правом нижнем углу. Он еще не умел читать по-настоящему, но буквы знал и мог с грехом пополам разбирать простенькие слова и складывать их из деревянных кубиков с выжженной азбукой. И вот - успех! Среди кучи маленьких, черненьких, как муравьи, букв, нашел он пять покрупнее, стоящих рядом.
- ПУАЗО! - с трудом сложившись воедино, крикнули буквы.
В тот же день вечером началась новая эпоха. Папа принес телевизор. Телевизор был большой, с малюсеньким экранчиком, против которого на рогатых кронштейнах висела линза, похожая на очки Анастасии Петровны. Стало весело. Если прижаться к телевизору щекой и поглядеть сквозь линзу одним глазом, мир преображается. Он становится огромным и круглым, их махонькая комнатушка вытягивается вглубину как пещера, и самый дальний темный угол за печью превращается в туннель, ведущий к центру Земли. Предметы по краям этого мира искривляются и растягиваются дугами, будто размазанные по стенам пещеры. А когда в конце дня к ним в комнату забредал и падал на краешек линзы заблудший солнечный лучик, в самом темном углу поселялся кусочек радуги.
Самое главное было то, что Ленин жив! Карла Марла не подвела. Его показывали каждый день. Сережа не стал никого ни о чем спрашивать. Он знал, что этот Ленин - точно настоящий, такой же маленький и лысый. Правда без бородки, но это не важно. Он ездил везде, говорил с трибуны, размахивая руками, и люди вокруг него улыбались. Папе он тоже явно нравился. Придя со смены, папа первым делом включал телевизор, садился напротив, даже не сняв пиджака, и начинал громко смеяться, хлопая себя по коленям.
- Ну дает клоун! Ну уморил! - кричал папа, хохоча до упада.
А Ленин, будто в ответ, размахивал руками. Один раз он даже снял с себя ботинок и стал стучать каблуком по трибуне с криком:
- Кузькину мать!
Анастасия Петровна неодобрительно глядела на папу:
- Вы бы, хозяин, поостереглись веселиться-то. Чай не комедия. Как бы не отплакались хиханьки-то.
- Не бойтесь, любезная, - говорил папа, - времена теперь не те, времена нынче веселые.
А времена действительно были необыкновенные. Люди улыбались и пели новые, добрые песни с припевом "ча-ча-ча". Люди ходили в очень узких брюках и назывались новым, загадочно-острым словом "стиляги". Сережа многого не понимал, но будто чуял, что ушло что-то огромное, темное и страшное, черное, как ворон, и злое, как крыса Шушара. И теперь жить будет здорово, скоро можно будет даже полететь на Марс. Именно тогда угнездилось в нем самое главное знание. Что люди - добрые. Не все, конечно, но их больше, чем злых. И что добро побеждает. И еще много-много чего еще. И это знание держало его потом наплаву всю жизнь наперекор всему, когда свет оборачивался тьмой, и не было больше веры, и не было сил, и люди становились нелюдью, и на месте лиц проступали звериные хари.
Через неделю вода в линзе позеленела и стекло начало покрываться желтоватым налетом, оставляющим горизонтальные полосы по мере высыхания.
- Рыбу разводить впору! - бурчала Анастасия Петровна.
Не дождавшись вечера, она приняла отчаянное решение самостоятельно заменить в линзе воду. Первым делом она вытянула линзу на всю длину алюминиевых кронштейнов, чем дело и закончилось, кронштейны уперлись во что-то внутри телевизора. Тогда Анастасия Петровна взялась за большие черные маховики, торчащие по бокам. Она отвинтила один, потом второй. Ничего не изменилось, линза прочно держалась на горизонтальных болтах.
- Чего ж там чипляется-то? - озадаченно спросила она подошедшего с опаской Сережу, и качнула конструкцию влево. Вот этого делать явно не следовало. Кронштейны крутанулись, болты выскочили и тяжеленная, как ведро, линза обрушилась на пол с плескучим грохотом. Как когда-то в молочном магазине, Сережа присел на краю огромной лужи, в которой плавали кривые осколки. Больше всего жалко было радуги.
Вечер прошел в напряженной тишине. Папа, казалось, уже в цеху узнал о происшествии. Пришел он хмурый, ел молча, глядя на микроскопический экран. Мама тоже молчала. Когда Сережа ушел спать, папа стал что-то тихо рассказывать маме. Доносились только обрывки слов. Перед тем как заснуть, Сережа услышал таинственную фразу, почему-то врезавшуюся в память, как фарфоровый изолятор, смысл которой он понял только через двадцать лет.
- Секретарь сказал, наши разворачиваются на кубе, - глухо произнес папа.
- Что-же теперь будет? - спросила мама за мгновение до того как Сережа провалился в сновидение.
Приснились ему его азбучные кубики, только очень большие. На одном кубике крутились наши т-тридцатьчетверки. Они разворачивались и разворачивались, как заведенные, и не могли остановиться. А с соседнего кубика за ними наблюдал клювастый Секретарь, кося агатовой бусиной глаза.
