Монахиня, чуть наклонив голову, двигает шеей и смотрит на него, как сытая кошка на мышь; он сразу осел, дернул меня за рукав и вышел на паперть.
- Ух, как она поглядела на меня! - говорит он, испуганно закрыв глаза. Потом, вытащив картуз из кармана пиджака, отирает им потное лицо и морщится.
- Уй, как она... словно я - чёрт! Даже сердце у меня екнуло! И смеется:
- Должно быть, солон ей пришелся наш брат!
Он - добрый, Сашка, но жалости к людям у него нет. Он может дать денег нищему больше и дает охотнее, чем богатый, но он дает потому, что не любит нищету. Маленькие драмы буден не вызывают его сочувствия, он рассказывает о них - смеясь:
- Знаешь,- Мишка Сизов в тюрьму попал! - говорит он оживленно.Ходил-ходил, искал-искал работы да и украл зонтик, его схватили,- не умеет воровать! К мировому. Я иду,- глядь, а его, как барана, будочник ведет. Морда бледная, губы распустил. Кричу: "Мишка!" А он молчит, будто не узнал меня.
Мы заходим в лавку, где Сашка покупает фунт мармеладу, объясняя мне:
- Надо бы Степахе кондитерский пирог купить, да я не люблю этих пирогов, мармалад - лучше!
Купив еще пряников и орехов, он заходит в винный погребок и покупает две бутылки наливок; одна цвета сурика, а другая - купоросного масла. Затем, шагая по улице с кульком под мышкой, он, на ходу, сочиняет историю монахини.
- Здоровенная женщина! Наверное - лавочницей была, обличье бакалейное. Вот, наверное, мужа-то обманывала! А он, поди, жиденький был... До чего эти бабы ловкие! Например - Степаха...
Но мы уже подошли к ворогам коричневого домика с зелеными ставнями. Сашка, хозяйским пинком ноги, открывает калитку и, ухарски сдвинув картуз набекрень, шествует по двору, засыпанному желтым листом березы, липы и бузины. В глубине двора, приткнувшись к забору сада, торчит баня, обложенная дерном до высоты окон. На крыше ее желто-зеленый мох, над крышей качаются ветви деревьев, неохотно роняя листья. Баня, похожая на жабу, смотрит на нас двумя окнами угрюмо и недоверчиво.
Нам открывает дверь дородная женщина лет сорока, с большим рябым лицом и веселыми глазами, ее крупные красные губы ласково улыбаются.
- Какие дорогие гости,- поет она, а Сашка, взяв ее за толстые плечи, говорит в лицо ей:
- Со днем ангела, Степанида Якимовна, и принямши святых тайн!
- Да я не причащалась!
- Ну, всё едино!
Он троекратно целует ее в губы, потом оба они отирают следы поцелуев, она - ладонью, а Сашка - тульей карту за.
В темном передбаннике, заставленном корчагами, корзинами и корытами, возится около самовара дочь Степахи. Паша, подросток; у нее большие, тупо изумленные глаза рахитика и чудесная толстая коса, нежно-золотистого цвета.
- С именинницей, Паня!
- Ладно,- отвечает девочка.
- Чучело! - внушает ей Степаха.- Надо сказать - благодарствую!
- Да - ладно! - с сердцем повторяет девочка.
Треть жилища прачки занимает большая печь; там, где когда-то был полок, стоит широкая кровать, в углу, под образами, стол, покрытый к чаю, у стены - широкая скамья, на нее удобно поставить корыто. В открытое окно смотрит глазами нищей мохнатая собака, положив на подоконник тяжелые лапы со сломанными когтями; на окнах - горшки герани и фуксии.
- Умеет жить,- говорит Сашка, оглядывая убогую комнату, и подмигивает мне: дескать - это я шучу!
Хозяйка озабоченно вынимает из печи пирог и щелкает ногтем по его румяной корке. Паша вносит самовар, светлый, как солнце, и угрюмо косится в сторону Сашки, а он говорит, облизывая губы:
- Чёрт! Надо мне жениться - люблю пироги!
- Женятся не ради пирогов,- разумно замечает Степаха.
- Я понимаю!
Полногрудая прачка весело смеется, но глаза ее смотрят серьезно, когда она говорит:
- Успеешь жениться, и меня забыть успеешь.
- А ты скольких забыла? - спрашивает Сашка, ухмыляясь.
Степаха тоже улыбается; одетая пестро не по годам, она похожа не на прачку, а на сваху, на гадалку.
Дочь же ее, точно тихий гномик грустной сказки, лишняя среди нас да, кажется, и вообще лишняя на земле. Ест она осторожно, точно это не пирог, а костистая рыба. И почти каждую минуту ее большущие глаза медленно передвигаются в сторону Сашки; на его тонкое, подвижное лицо девочка смотрит странно, как слепая.
Под окном просительно и тихо ноет собака, с улицы доносится медная военная музыка, мерный, тяжкий топот сотен ног, большой барабан глухо отбивает такт марша.
Степаха говорит дочери:
- Что не бежишь на солдат глядеть?
- Не хочу.
- Славно! - восклицает Сашка, бросая собаке корку пирога.- Как будто ничего больше и не надо мне!
Степаха смотрит на него глазами матери, оправляя кофту на высокой груди.
- Ну, и - врешь,- говорит она, вздохнув.- Тебе много надо...
- Я - не вру, это я про сейчас сказал,- сейчас мне ничего не надо; вот только Панька не ковыряла бы меня глазами.
- Больно нужно мне,- тихо и презрительно заметила девочка; мать ее сердито сдвигает брови, но - молчит, поджав губы.
Сашка беспокойно передернулся, искоса поглядел на девочку и заговорил горячо:
- Есть у меня какая-то дыра в душе, ей-богу! Хочется, чтоб душа была полна, спокойна, а я ничем не могу ее набить! Ты понимаешь, Максимыч,когда мне нехорошо, так я хочу, чтоб было хорошо, а добьюсь хорошего часа,так мне делается скушно! Отчего это?
Ему уже "сделалось скушно", я вижу это: живые глаза его беспокойно бегают по комнате, щупая ее убожество, в них горят едкие критические огоньки. Ясно, что он чувствует себя человеком, который попал не на свое место, но только сейчас догадался об этом.
Он пламенно говорит о беспорядке жизни, о слепоте людей, которые не видят этого обидного беспорядка, привыкли к нему. Мысли его мечутся, как испуганные мыши, и трудно следить за их быстрой путаницей.
- Неправильно поставлено всё,- вот что я вижу! Стоит церковь, а рядом - пес знает что! Иннокентий Васильевич Земсков стихи печатает, пишет:
Благодарю за те мгновенья,
Что освещают сердца тьму,
За сладкий миг прикосновенья
К святому телу твоему,
- а сам у сестры неправильно дом отсудил и намедни горничную свою, Настю, за косу драл...
- За что? - спрашивает Степаха, разглядывая свои стертые руки, красные, как лапы гусыни; лицо у нее каменное, глаза она прячет.
- Не знаю за что... Та хотела даже к мировому подать, ну - он дал ей три рубля,- отказалась. Дура!
Сашка неожиданно вскакивает со стула.
- Ну, нам пора идти!
- Куда? - спрашивает хозяйка.
- Дело есть,- врет Сашка.- Вечером я приду...
Он протягивает руку Паше, та смотрит на его пальцы, несколько секунд не решается коснуться их, потом пожимает руку Сашке так, точно отталкивает ее.
Уходим. На дворе Сашка бормочет, туго натягивая картуз:
- Чёрт... Не любит меня девчушка... Да и мне стыдно пред нею. Не приду я вечером...
Неприятные мысли точно сыпью выходят на его лицо, он краснеет.
- Надобно бросить Степаху,- это нехорошее баловство! И вдвое старше она меня, и всё...
Но, свернув за угол улицы, он уже ухмыляется и размышляет тепло, без тени хвастовства:
- Любит она меня, как цветок холит, ей-богу, право! Даже - совестно. До того иной раз хорошо с ней... лучше матери родной! Замечательно. Эх, бабы,- знаешь, брат, трудно с ними! Хороший народ, между прочим... Очень много надо любить их... а - разве угодишь на всех?
- Так ты бы хоть одну хорошо полюбил,- предлагаю я.
- Одну, одну,- задумчиво ворчит он.- Попробуй-ка одну-то...
Он смотрит в даль, за синюю полосу реки, на рыжие луга, на черный, встрепанный осенним ветром кустарник, бедненько одетый золотом листьев. Лицо Сашки - мило-задумчивое, видно, что он по горло сыт приятными воспоминаниями и они играют на душе его, как лучи солнца на воде ручья.
- Сядем,- предлагает он, остановясь у глинистого обрыва, за стеною монастыря.
Ветер гонит клочья облаков, по лугам летят тени; на реке стучит рыбак, конопатит лодку.
- Слушай,- говорит Сашка,- давай поедем в Астрахань?
- Зачем?
- Так. А то - в Москву?
- А как же - Лиза?
- Лиза... н-да-а...
И, в упор глядя на меня, спрашивает:
- Влюбился я в нее али нет еще?
- Ты бы околодочного спросил об этом.
Он хохочет; смех у него легкий, ребячий. Взглянул на солнце, на тени и вскакивает на ноги.
- Сейчас конфетчицы выйдут, - айда!
Он быстро шагает в улицу, озабоченный, засунув руки в карманы, нахлобучив картуз на глаза. Из ворот одноэтажного, казарменной постройки, дома одна за другою шумно выбегают девицы в платочках и серых передниках. Вот и Зина, стройная брюнетка с монгольским лицом и раскосыми глазами, в красной кофте, туго охватывающей ее бюст.
- Идем кофей пить,- говорит Сашка, хватая ее за руку, и сразу же торопливо начинает:
- Неужто ты все-таки выйдешь за эту плешивую собаку? Ведь он тебя ревновать будет...
- Всякий муж должен ревновать,- серьезно говорит Зина.- А что - за тебя идти?
- И за меня - не надо!
- Брось,- говорит девица, хмурясь.- Что не работаешь?
