- С ним и сейчас не разговоришься, - вставила Клава.
- Что ты! - не согласилась Ольга. - Сейчас-то отошел, человек как человек. Тогда бы поглядела! Я ему, пока гуляли, всю автобиографию выложила. А он про себя - опять же молчок. Начала допытываться пошучивает: "А зачем тебе надо? Вот он, я - весь перед тобой".
Ну, говорю, хоть про родителей расскажи. Где они у тебя, кто? "Отец после войны скончался. Маманя в Подмосковье живет. Вот женюсь, говорит, сюда ее перевезу".
Я сразу за другое: а до этого, мол, где работал? "Мало ли где, говорит, - земля большая". И тоже на другое: "Мороженого хочешь"?
- Скрытный.
- Еще какой! Поженились, и то не все про него знала. Да и выходить-то из-за этого боялась. То вроде ясный вон как день, то будто лес темный. Разбери его. Из девок, думаю, уйти легко, а назад в девки не воротишься.
Казнись потом.
- Я-то своего с мальчишек почти знала, - с затаенной болью сказала Клавдия. - Учились вместе. А видишь, как ошиблась.
- Ты погоди на человека раньше времени крест ставить, - убежденно остановила Ольга. - Человека всегда повернуть можно.
- Повернешь!.. Тебе-то, слушаю, и поворачивать ничего не пришлось.
- Так думаешь? - Ольга усмехнулась. - А я тебе скажу, это все прибайки, а байка впереди. И потрудней водочки все обернулось, хотя с нее, с водочки-то, и началось... Сначала-то ровно все хорошо было. Сняли частную квартиру, переехали, работаем. На работу - вместе, с работы - вместе. Я уж и привыкать стала, что молчун он.
А тут он и разговорился! Опять с дружками своими прежними столкнулся. Что ни божий день, то выпивши. Откуда, на что? Зарплату всю до копеечки домой несет. Ну, раз там угостят, другой, третий, - когда-то и самому платить нужно. Да и характер у него не такой, чтоб на дармовщину прокатываться. Вижу - нечистое дело, а допытаться не могу. Пришел раз посильней выпивши, чем всегда, я и давай его! Думаешь, мол, не понимаю, что ловчишь ты в своей кладовой? А обо мне подумал, если о себе думать не хочешь? Дите будет - куда я с ним, если тебя посадят? Решетки-то, мол, побойся, если стыда не боишься!..
- Мой-то подрабатывает, - облегченно сказала Клавдия.
- Сидит, помню, за спинку кровати держится, сапоги снимает. А тут услышал про решетку-то - потемнел.
И про сапог забыл. "Да не,боюсь, я, - говорит, - твоей решетки. Был я уже там". Как был?! У меня, веришь, опустилось все.
- Надо же! - испуганно ахнула Клавдия.
- "А так, - говорит, - за спасибо живешь два года на Чукотке вкалывал". - Тут у него и хмель вроде весь вышел. Сказываю тебе - первый раз разговорился... Пришел он в сорок восьмом из армии, с япошками только захватил. Пришел весной, а зимой перед этим отец в воспитале скончался. После войны израненный весь был. Мать-то, конечно, подкосило, хворая. Поступил на строительство - завод какой-то строили, а тут подоспело на заем подписываться. Чего-то там у них туго пошло, наперед ли других хотели - не знаю уж. Комсомольцы и постановили побольше других подписаться. А он комсомолец был.
На себе-то одни штаны казенные, доноски, в дому - мать хворая. Он и отказался. Сколько, мол, подписал - будет, а больше не могу. Его на комитет, и давай мозги чистить! Молчал, молчал и сказанул что-то. Вот за это за самое и припаяли ему!
- Ой, ужас! - тоненько ойкнула Клавдия.
- Ты вот что, Клавдюша, - словно спохватившись, другим, будничным тоном, попросила Ольга, - не болтай об этом. Кому надо знать - знают, а всем-то и знать нечего.
- Да разве я не понимаю?
- Освободили-то его досрочно! И бумажка на руках есть: "Ввиду отсутствия преступления". А все одно нехорошо, если б языками трепать стали. Горячий. Сорвется с места и меня сорвет.
- И поехала бы? - с любопытством спросила Клавдия.
- Куда же я денусь? - только что полный предосторожности и просьбы голос Ольги дрогнул. - Для другихто я вроде в руках его всю жизнь держу. И сам, наверно, так думает. А того не знает: помани только пальцем - куда хочешь за ним помчусь. До сих пор. Хоть на край света, Хоть на Чукотку эту самую!
- Счастливая ты, подружка! - завистливо сказала Клавдия.
- Счастливая, - спокойно подтвердила Ольга. - Только за свое счастье досыта я побилась. Нет к нему, Клавдюшка, гладких дорожек. Было у меня, что думала, уйду от него.
- Почему?
- Да все из-за этого самого разговора... Не та беда, что сидел, а та, каким пришел оттуда. Выговорился он в ту ночь - дочиста... Я сижу, слушаю, руки на колени опустила и не знаю уж, что мне с ним делать. Жалеть ли его, шального, или с кулаками на него лезть... "Повидал я, - говорит, - всяких: и виноватых и невинных. Нет правды нигде. Вся, - говорит, - правда - рви свое, пока можешь. А остальное - пропади пропадом!" Да ты что, мол, очумел? На всех кидаешься! Ну зашибли тебя, обидели, - так что, всю жизнь и станешь теперь через обиду свою смотреть? Ничего, кроме зла своего, не видеть? Ты что, говорю, - не видишь, что время другое пошло? Ослеп? Да если, говорю, ты это все из головы не выкинешь - уйду от тебя. Злой ты, чужой, ненужный.
- А он?
- Рукой махнул. Не ко времени, мол, разговор, спать пора. И ведь скажи ты - лег и захрапел, как ни в чем не бывало! А я глаз сомкнуть не могу. Перебрала всю свою жизнь - сызмальства. Нет, все верно, хоть она у меня немногим легче-то была. Не пропала, с протянутой рукой не ходила. Выручили, в люди вывели. Выходит, чужая мне его злоба - неприемлемая... Да что ж это, думаю, получается? Враг он, что ли? Да нет будто - какой там враг! Разодрал болячку и носится с нею... Крутилась вот так, крутилась на постели и надумала. Нельзя мне оступаться.
Воевать с ним надо - из-за него же. Последнее это дело, если человек в себя только глядит, а по сторонам ничего не видит. Никак это человеку нельзя - не зверь он дикий.
Зверь и тот из норы на солнце выходит. А нетто человеку без солнца можно?.. Надумала я - как бы это тебе половчее сказать? - домашнюю агитацию вести, что ли. Посвоему, по-житейски. Агитаторы, те всякие красивые слова говорят, а я, думаю, его - полегонечку, исподволь.
Фактически...
Собрали нас вскоре на общее собрание, начальнику строительства и всыпали на нем сами же рабочие. Домой идем - говорю: здорово, мол, проперчили! "За дело, - говорит, - так ему и надо". Правильно, мол, - и я про то же.
И еще, мол, про то, что при других-то порядках дал бы он за эту критику пинком под зад, и ступай с богом, побирайся! Молчит. Крепенько я так за него взялась. Чуть что, я на свое поверну. Да не напрямки, а сторонкой. Вроде бы между прочим.
- Хитрая ты, - одобрительно засмеялась Клавдия.
- Не хитрая, - возразила Ольга. - Наоборот - без хитрости. Хитрому все это без надобности. Он, хитрый-то, ночью одно может думать, а днем, на людях, - другое говорить. И проживет еще получше других. А я эдак не умею. Я что ночью, что днем - одинаковая. И надо мне, чтоб и муж мой таким был. Чтоб между нами перегородка не стояла...
- А дальше-то как?
- А дальше-то мне полегче стало. Пришли с партийного съезда газеты с докладом - у меня будто помощник заимелся. Принесла газету домой, говорю: читай вслух, ты, мол, побойчее меня читаешь. Начал со скукой, потом заскреб в затылке. "Погоди, - говорит, - один почитаю".
Сидит, губами шевелит, - пробирает, гляжу, моего мужика. Потом отдал газету, лег, - руки под голову. Читаю, читаю, гляну - не спит. Легла, спрашиваю: ну, как, мол, - есть она, правда-то? Молчит. Да мне тут от него речей и не требовалось... Дали нам весной комнату в новом доме. Сама его, к слову-то, и клала. Переехали. Теплынь, светло, кроме нас-то еще одна семья только - хоть каждый день стирайся да мойся. Гляжу - радехонек. Ходит, мурлычет, полочки где надо и не надо приделывает.
Как же так, Петенька, - спрашиваю: правды-то нет, а квартиру дали?.. Первый раз обиделся. Даже палец молотком зашиб. "Пила! - говорит, а сам на палец дует. - Что ты меня все пилишь? Неужели думаешь, сам ничего понять не могу?" Ругается, а у меня, веришь, на душе легче. Светлеет, вижу, человек. Только радоваться начала - опять грех новый.
- Чего еще?
- Да водочка эта, будь она неладна! Ведь как они противно, мужики эти, устроены! На душе у него сумно - от этого пьет. Все хорошо станет - и вовсе обязательно выпить надо. Вот и мой зачастил. Придет - тепленький, обниматься лезет. Я и так и сяк - нет, вижу, что-то капитальное надо. Кумекала, кумекала, и выходит одно - из кладовой его уводить надо. Ну что за радость - железки да рукавички с места на место перекладывать?
Ни уму ни сердцу ему такая работа. И от греха бы подальше. Вот, думаю, куда ему надо - на стройку, в бригаду. Как тебе вот советую. Чтоб понял, для чего руки дадены.
- Не пойдет, боюсь.
- Пойдет. Ты думаешь, мой-то сразу пошел? Как бы не так. Вот тут-то я, правду скажу, схитрила немного.
Выждала получку, приходим домой, я на стол свои деньги положила, рядышком - его. А моя-то пачка вдвое побольше. Смотри, мол, что получается, видал?.. С лица сменился, - больно я его, похож, зашибла. "А тебе, - говорит, - не хватает?" Да не в том, мол, суть - хватает или не хватает. Неловко просто получается: мужик ведь. Пойдем, говорю, к нам в бригаду, - в кладовой тебя любая девчонка заменит. Неужто тебе уважения не хочется?.. Ничего не сказал. Дня через три, четыре ли является - шлеп на стол пять сотенных! "Теперь, спрашивает, стыдить не будешь?" Откуда, мол? Усмехается. "Не бойся, не украл. Сколько лет работаю - ни разу не ловчил. Разве что на пол-литра. Так ты вынудила - радуйся". Вроде, говорю, и неглупый ты мужик, а дурак. Так ничего, выходит, и не понял. Не надо мне таких денег. "Ну не надо, - говорит, - и не надо". Сгреб и - в карман. Ох, думаю, загуляет, может, еще хуже сделала, что не взяла. Нет. День прошел, неделя - трезвый. Не вытерпела, спрашиваю: куда деньги дел? "В речку бросил". Я, мол, серьезно. "И я, - говорит, - серьезно. Завернул в тряпочку вместе с камушком и " Суру. Могу, - говорит, - место показать, только глубоко там". Посмеивается, а по глазам вижу: не врет.
