Мать стояла посреди пустого шоссе, держа меня на опущенных руках, как мадонна мертвого младенца. С прядки светлых волос капала на асфальт кровь. На тротуаре сидел убитый горем отец, а даль оставалась пустой. Только прошуршал по дороге вечерний велосипедист, и застыл в покое горизонт. Отдавшись материнским рукам, я не дышал грудью, охваченный волной удовольствий. Я отстранился от внешнего мира, и даже волчий вой матери и собачий скулеж отца не могли вернуть меня в мир общий.
Через несколько минут на дороге все же показался крытый военный грузовик. Отец вытащил пистолет и, словно под танк, бросился ему под колеса. Машина успела затормозить, из кабины вывалился зашедшийся в мате сержант, а через мгновение мы уже мчались в Филатовскую.
- Какой голубоглазый ангелочек! - причитала пожилая медсестра. - Какой красавчик, а не дышит.
Сквозь тонкие перегородки, отделяющие операционную от предбанника, слова медсестры послужили сигналом к действию. Мать открыла окно и отчаянно шагнула в бездну.
Гвоздь удачно извлекли из моей головы, но сердце в знак протеста на несколько минут остановилось. Зачем жизнь, которая лишена наслаждений?.. Врачи знали свое дело, и после электростимуляции сердце застучало с удвоенной силой. Я искренне разрыдался, недовольный возвращением в реальность, а матери пришлось накладывать на ногу шины. Ее падение с первого этажа было неудачным, и она сломала лодыжку.
Выписали нас в ту же ночь, заверив, что со мной будет все в порядке. Родители на радостях до рассвета пытались любить друг друга, но я в злобной мстительности в самые ответственные моменты подавал голос. То и дело из-за двери раздавался взволнованный вопрос Федора Михалыча:
- Не вызвать ли скорую?
Вот достаточно правдивая история возникновения вмятины в моей голове,
- Приезжай! - услышал я в телефонной трубке голос своего друга. - Есть кое-что для тебя интересное. Только не задерживайся, у меня еще операция.
- Еду.
Я натянул на себя штаны, выскочил на улицу и помчался в "Склифосовского". Время было еще совсем раннее, транспорт ходил редко, и в больнице я оказался только через час. Друга в комнате для отдыха персонала не оказалось, он был в операционной. Это "кое-что интересное" так волновало меня, что я достал из шкафа стерильный халат, напялил бахилы и в маске прошел в операционную. Все столы были пусты за исключением дальнего, за которым сидел мой друг. Его глаза увеличивались роговыми очками, а желтые руки, затянутые в резиновые перчатки, обмазывали йодом бритую голову лежащего на операционном столе.
- Извини. Транспорта не было.
- Я понял.
Возникла пауза, в которую Казбек, так зовут моего друга, сделал скальпелем разрез на бритой голове.
- Будет жить? - спросил я, внутренне сочувствуя больному. Может быть, он испытывает то же самое, что и я в детстве, а его насильно...
- Черт его знает, - ответил Казбек, беря со столика инструментов сверло и примеряя его к голове. - Слава богу, на сегодня это последняя. Через час спать поеду, и никакие силы меня не разбудят.
- Ну что? - с нетерпением спросил я.
- Подожди.
Сверло удачно прошло черепную коробку, и Казбек складывал на специальную тряпочку кусочки кости. Затем он засунул в образовавшуюся дырку палец и на несколько минут застыл, как будто всасывал мозги. Потом, очнувшись, вытащил палец, осмотрел его - красный, с налетом мозгового вещества - и сказал:
- Жить не будет.
- Почему?
- Видишь жидкость мозговую? - и зашевелил пальцем возле моего носа. - У нас в отделении почти все умирают. Травматология, видишь ли... А у меня ночная смена. Этого, - он указал на дыру в голове, - бампером...
- Может, попытаешься?
- Да там не мозги уже, а каша. Будем его поддерживать, но минут через тридцать умрет...
И Казбек стал собирать голову. Смазал кусочки черепа специальным клеем, сложил их, словно мозаику, в дыру, зашил кожу и, позвонив в звонок, зашагал из операционной. Навстречу нам семенила операционная сестра. Она улыбнулась казахской физиономии трепанатора и стала засовывать в рот умирающему дренаж.
Глотнув из грязного стакана остатки чая, Казбек закрыл свои раскосые глаза.
- Мне приятель вчера звонил из Чолпон-Аты... Там газопровод построили. А один сварщик за три часа до его пуска разварил кусок трубы и залез в нее, вдобавок мини-мопед с собой захватил. Заварил трубу обратно и стал на мопеде гонять по газопроводу. Два часа гонял, пока газ не пустили. Потом, соответственно, взрыв и все такое... Вот все, что я имел тебе сообщить...Трепанатор открыл глаза. - Ну, и какое это у тебя по счету?
- Сорок девятое, - без промедления ответил я. - Одно из самых впечатляющих самоубийств... Потрясающе!.. Спасибо тебе огромное... Сегодня же внесу его в картотеку. В наше время все реже и реже отыщешь самоубийцу с фантазией. А это просто подарок для меня.
- Уйду я отсюда, - уверенно сказал Казбек и зевнул. - Чего я здесь забыл? Пойду в нейрохирургию. В Алма-Ату зовут. Сдалась мне ваша Москва!.. Там хоть помирать на столе реже будут. Обратно же все раскосые там живут, как и я.
Я не слушал Казбека, а представлял, как внесу в свою картотеку столь прелестный случай, так украсивший мою коллекцию. Давно в нее не попадал столь ценный бриллиант, а от этого на душе у меня стало легко и прекрасно...
Собрав свои вещички в рюкзачок, затянув груди в походный лифчик, чтобы не колыхались, отправилась в Москву. Восемь тысяч километров перед ней простирались, и поездом, и пароходом предстояло ехать. Шесть суток в поезде и еще двое на пароходе...
Огромного роста девица с бетонными бедрами, с огненно-рыжей косой толщиной с березу, огромными грудями, каждая величиной с круглый аквариум, она села в поездок и покатила к центру России. Ей исполнилось восемнадцать, и плоть звала к действию. В будущем она станет моей матерью, а пока она девственно чиста, и стучит колесами поезд, все приближая ее к настоящему.
Крутые яйца, унылый пейзаж за окном, храпящие соседи по плацкарту, она сама, немытая уже четверо суток, и ползут по голове прежирные вши, и отрезается коса, вольно росшая с рождения. И нечем прикрыть гиревой зад, и слезы текут по лицу, смывая веснушки. И кто-то деньги вдобавок спер... Такая знакомая история всем матерям, пробирающимся в юности с периферии в Москву. А потом корабль, и все скопом сидят на палубе, а у нее от волнения все началось раньше, не в срок. Воды нет, хотя за бортом ее море, а вымыться нужно, иначе умрет от стыда. И идет она в трюм, где режутся в карты мотористы, и, косноязычная от несчастья, объясняет матершиным харям свою беду, а те гогочут, трогают ее руки, раздают карты, объявляя девицу выигрышем, и начинают играть на нее всерьез, вдруг сразу ставшие потными и злыми. А она стоит, мертва от страха, застывшая, будто слон на жаре, и вдруг прекращается у нее, так же внезапно, как началось. А маленький доходяга-счастливчик, выигравший кон, крадется к ней с ведром воды и толкает за машину своими сухими ручками. Предлагает полить ей, вкрадчивым голосом таким, и похоть льется из его глаз, как перестоявший мед из сот. А она, словно во сне, медленно раздевает свое большое тело, открывая рыжую наготу, свое раненное естественной раной тело, и напрягаются ее сильные ноги, способные вытаптывать поля, и чувствует сквозь немоту скотские взгляды на своем животе... И славный старый Бог, сохраняя ее для светлого будущего, сажает корабль на песчаную мель. И все рушится вокруг, все валится. Ломаются сухонькие ручки мотористов, сыплется на них из печи раскаленный уголь, гаснут их похотливые глаза... А она стоит одна среди хаоса на своих литых ногах, голая, с остриженной головой и моет свое сохраненное тело. Словно замешенная на сгущенном молоке, цельная, не разбавленная цивилизацией, как глыба льда, позолоченная солнцем, плывет, спасенная, к желанному берегу будущая женщина.
А потом она привыкала к Москве, целый год разгружая вагоны. Искала любовь, но не оголтело, как тысячи ее сверстниц, полагаясь на свои могучие инстинкты, веря, что та единственная, неповторимая не пройдет стороной, незамеченная, а во всеуслышание заявит; вот она я! пришла! И действительно, поступив на библиотечный факультет, отписав матери, что становится интеллигентной, она познакомилась с Яшей, комсоргом института. И завертелась любовь с чернявеньким пареньком, едва достающим ей до грудей. И не было в той любви греха, не было даже прикосновений к чувствительным местам, лишь повествования о Крайнем Севере, где осталось ее детство, рассказы Яши об общественной работе и всякая другая мелочь, заедаемая мороженым и вдыхаемая вместе с весенним ветром их лет. А потом, когда наступили первые каникулы, Яша тайком от всех исключил себя из комсомола, о чем сам же написал протокол, тиснув на нем печать, послал в газету очерк о человеке без родины и, передав все вышеперечисленное в ОВИР, вскоре получил разрешение, с коим и выехал в Израиль насовсем. Она долго переживала, получая от Яши вызовы, плакала ночами, тосковала, но ехать к нему решительно не было сил. Ей на севере надо жить. Такая уж у нее судьба!..
