У него была запутанная семейная жизнь: в молодости он дрался на дуэли (как это ни стран-но). В начале тридцатых годов был ранен. Имел две жены и с обеими был в разводе. Я знаю один его роман, лирический и нежный, с прелестной девушкой, тоже аспиранткой, в которую влюблены были мы оба. Но она любила его...
Как-то в 1947 году зашел я в Комитет по делам искусств на Неглинной, и сказали мне, что он болен. Я уже тогда знал о нем всё (узнал совершенно нечаянно) и, конечно, избегал его, как огня. Но тут меня потянуло к нему. Он жил на Кропоткинской, в одном из переулков, в мансар-де, уставленной книгами, в семиэтажном доме; комната напоминала студенческую келью в Париже, в Латинском квартале, и из окошка развертывался чудесный вид на Москву (тогда семиэтажный дом был пределом московской высоты). Он лежал на узкой кровати, в сумерках, и, казалось, был рад моему приходу. Но разговор не получился: я чувствовал себя напряженно и неловко, эта неловкость передавалась ему... Я помню, он сказал: "Вы во что-то веруете, я вам завидую; я не верю ни во что. Я не верю в то, что самая порядочная женщина не имеет любов-ника. Если не имеет, так имела, так будет иметь. Я не верю в то, что кто-то во что-то верует... Я не верю ни во что..."
В комнате было темно; из окон было видно, как загораются огни... Огни во мраке... Я подошел к окну... Странное ощущение - казалось, мы висим над Москвой...
* * *
В 1945 году я поселился в Москве; в это время мне было уже тридцать лет и за спиной было многое: обновленчество, первый арест, институт, аспирантура, семилетний педагогический стаж, война, блокада, диаконство у А.И. Введенского, скитания по России, Средняя Азия, чтение лекций в Ташкентском университете, театроведение...
Осенью 1945 года я решил поступать в Московский богословский институт. Приехал, выдержал. Показалось мало. Стал сразу же держать за весь первый курс. Прослышал об этом Н. Ф. Колчицкий* (мой "враг отъявленный и давний", с ульяновских времен), услышал, позвонил ректору о. Тихону Попову о нежелательном кандидате; тот вызвал меня, развел руками, выразил соболезнование, рекомендовал заниматься дома... пошел к Митрополиту Николаю (его я знал с детства), он развел руками, выразил соболезнование, обнял и расцеловал... После этого я махнул рукой на институт. Лазейку туда, впрочем, нашел, и все книги, которые были в Академии, добросовестно проштудировал. Между тем стал вновь педагогом и четыре года (до ареста) работал учителем литературы сразу в трех московских школах. И как работал. С увлечением, с жаром, с интересом. Присматривался к ученикам. И в это время стала открываться для меня послевоенная Москва - во всех ее противоречиях, противоречиях глубоких, непримиримых, хотя и загнанных внутрь... И узнал я тут, как делаются "стукачи".
* Протопресвитер Н.Ф.Колчицкий (1892-1961.) Старый агент Чека и ГПУ.
Вот, например, в 1948 году весной прихожу как-то в школу рабочей молодежи, вижу Виктора - своего бывшего ученика - рыжего парнишку, сына школьной уборщицы, сделавшего блестящую карьеру... В это время он работал заведующим отделом кадров при райкоме комсомола Дзержинского (самого большого в Москве) района. Подходит ко мне, здоровается. "Ты что пришел, Витя?" - "По делу, по делу, Анатолий Эммануилович, - к вашим учениками; я и к Я. Ф. (мой коллега - учитель математики) заходил. По очень важному делу".
Через несколько минут подходит ко мне староста класса двадцатипятилетний, крепко сложенный, высокий парень-коммунист, говорит сдержанно, в тоне военного рапорта: "А.Э., по крайне важному делу я и Демидов должны экстренно удалиться". - "По какому такому делу?" - Так же бесстрастно, отчеканивая слова: "А.Э., по крайне важному делу я и Демидов должны удалиться". - "Ну, ну, удаляйтесь".
Вечером вижу в школе Якова (моего коллегу) . "Что это к вам Витька заходил?" - "Да, да, заходил, и если бы вы знали, зачем заходил". "Скажите, буду знать",- "Я вам никогда в жизни этого не скажу. Но если бы вы знали, если бы вы только знали". (Вижу - Якова распирает от желания мне всё рассказать). Я (нарочито хладнокровно, видя, что через минуту он мне всё расскажет): "Конечно, не говорите - зачем мне ваши секреты". - "Ну, ладно, я вам все расскажу. В райком комсомола приехали из МГБ, им нужны работники, и Витька рекомендовал Алексеева, Демидова и меня".- "Но какие же работники?" - "Научные. Сейчас мы были в райкоме комсомола - с нами говорили. Велели нам быть послезавтра в большом доме - закажут пропуск". "Вы с ума сошли!" - "Да нет, не то, что вы думаете; не то. Им нужны работники в иностранный отдел". - "Да, это, пожалуй, и не совсем то. Но все-таки, зачем вам это нужно?" - "Вот теперь я вижу, что вы с ума сошли, это же тысячи, тысячи, тысячи..." - "Ну, разве что".
Как выяснилось через несколько дней, мой коллега рано радовался тысячам; ему сказали: "Мы вами заниматься не будем..." Кандидатура Демидова - сына известного в Марьиной Роще чекиста - также отпала: отец категорически запротестовал; прошел один - староста - высоченный, широкоплечий парень... Алексеев Евгений, о котором пойдет речь, является колоритной фигурой. Его дед - хозяин иконной лавки, крепкий, кряжистый мужик, был "раскулачен", сослан в 1930 году и умер в лагерях.
Его отец - известный в Москве дамский портной, бравший за дамские туалеты огромные деньги, и бравший их не зря: каждое сшитое им платье или дамское пальто - это произведение искусства. Сам Евгений (у меня учился также и его младший брат) пошел в дедовскую и отцовскую породу: парень молчаливый, серьезный, всё, что он делал, делал основательно, неторопливо, уверенно и аккуратно. Его юность пришлась на годы войны. В 1941 году он поступил на завод, в 1942 г. забрали в армию, воевал три года, был старшиной, был принят в партию. Демобилизовавшись, пошел оканчивать десятый класс. Как и многие мои ученики, он бывал иногда у меня дома (пожалуй, чаще других). Он - староста, я - классный руководитель.
После его визита на Лубянку я тут же, со свойственной мне бестактностью, намекнул, что я знаю о его новой карьере. На другой день пришел ко мне, уселся, начал рассказывать: "Заполнил я огромную анкету, прошел медицинскую комиссию, - сказали мне: идите и кончайте школу, кончайте как можно лучше, а затем приходите к нам, в иностранный отдел." "Зачем это тебе нужно, Евгений, почему тебе не стать лучше инженером, врачом, научным работником? Ведь там, чуть что не так, тебя по шапке - и ты человек без специальности". - "Если там что-нибудь не так, специальность уже не потребуется, как не потребуется и шапка". - "Ну вот, видишь". - "Мне уже 25 лет, и я всё еще на иждивении у отца; что ж, идти пять лет учиться и всё сидеть у отца на шее? А здесь осенью я только начну учиться - стипендия 1500 рублей*. Учиться же всего один год..."
* 150 рублей по теперешнему курсу.
В процессе экзаменов я оказал ему одну небольшую услугу. Затем я потерял его как будто из вида... Сижу я в августе, в день Преображения, у себя дома на Большой Спасской улице. Звонок. Ко мне. Открываю дверь Алексеев. Чего это пришел? Верно, насчет брата (тот еще учится). Оказалось не то.
"Анатолий Эммануилович, во время экзаменов вы оказали мне большую услугу (врет - небольшую) . И я еще тогда положил с первой моей зарплаты вас угостить. Сегодня я получил зарплату. Пойдемте в ресторан". - "Пойдем". Пошли в летний, крытый ресторанчик (на Самотеке). После первой рюмки он говорит: "Мои родители - люди верующие, каждый раз, когда садятся за стол, они крестятся... Им я ничего не говорю, что я делаю, как не скажу и вам, я знаю, вы человек глубоко религиозный. Но если бы они и вы знали, что я делаю, то не могли бы не одобрить. Кстати, к сыску и к вопросу о том, кто что говорит, я не имею никакого отноше-ния..." Мы прошлись по московским улицам, он проводил меня до дому. Прощаясь, он сказал: "Это еще не всё, вот вам на память". И он протянул мне подарок: маленькую серебряную чайную ложечку, с которой, по незнанию светских обычаев, он не сорвал этикетку... Я остолбенел от неожиданности - чекист и сентиментальный, наивный подарочек - это не укладывалось у меня в голове. Вынимаю из ящика эту ложечку; она уцелела у меня (несмотря на все катастрофы); внимательно рассматриваю. Она потускнела за 16 лет (серебро низкого качества), но может еще прослужить долго, на оборотной стороне отчетливо виднеется проба.
А ты, Евгений? Что ты делаешь теперь, разведчик? Я слышал о нем восемь лет назад - он был тогда подполковником КГБ, был женат тоже на разведчице и воспитывал семилетнюю дочку. А как душевные качества? Уважаешь ли, по-прежнему, религиозных людей? Или и душа твоя потускнела, как и твоя ложечка? И встретив меня на улице, ты не узнаешь меня, или, узнав, будешь холоден и напряженно вежлив, как твой брат, тоже сделавший блестящую карьеру (дипломат). Вероятно, так...
И в те же годы приходит ко мне однажды старая учительница - моя коллега - словесница. "Анатолий Эммануилович, займитесь с Питоновым*. Не знаю, что с ним делать. Не могу его допускать к экзаменам, ничего не знает. Займитесь с ним частным образом". - "Присылайте, займусь". - Приходит белобрысый семнадцатилетний парень (тоже сын портного) - в Марьиной Роще тогда еще много было сапожников и портных (традиция, идущая от старой Москвы) - Анатолий, мой тезка. Начинаю экзаменовать по литературе, невежество анекдотическое, надо умудриться проучиться десять лет и так ничего не знать. Говорю: "Вот что, голубок, до экзаменов две недели, ничему тебя всё равно не научишь. Сделаем так: я буду диктовать тебе ответы на вопросы экзаменационных билетов. А ты выучивай наизусть". Так и сделали. Я диктую, он выучивает. Выучивает чисто механически. Продиктовал я цитату из Пушкина: "Так высылайте к нам, витии...", он ошибся - написал вместо "витии" "витин", так и читает: "витин". Говорю ему как-то: "Послушай, ну выпустим мы тебя, - дальше куда ты с такими знаниями пойдешь?" - "Ну, это я уж знаю. У меня есть хорошее место на примете".
