– Матрехин, где у тебя вода запасена?
– Вон она на краю стоит, в жестянке.
Хренрв подошел к жестяному ящику из-под патронов, наполненному водою; посмотрел на посудину, подумал.
– Ну-ка, балтийская эскадра! Иди, покоптися! – вздохнул он и бережно поднял посудину.
Солнце выплыло из-за сопок, косые лучи сквозь напитанный дымом воздух били по заиндевевшим былинкам, по грядам полей. Солдаты пили из кружек чай, острили и смеялись. Низенький и старообразный Василий Матрехин, с отлогим, глупым лбом, отхлебывал из кружки чай, заедал его мерзлым хлебом и недовольно говорил:
– Как, значит, на действительной службе служил я, то был отделенным, н-да!.. А теперь из запаса взяли, ни одного рядового подо мною нету!
– Ничего, милый, не горюй, – утешал его стройный и худощавый Беспалов, с Георгием на полушубке. – Ты человек женатый. Только знай посиживай тут. А жена уж для тебя дома постарается, целое отделение пока нарожает. Приедешь, будет кем командовать.
Беспалов говорил, и его красивое лицо вспыхивало быстрою, как будто светящеюся улыбкою.
Резцов снисходительно улыбался в свои закрученные усики, на душе было немножко одиноко: хотелось, как равному, замешаться в эту кучу тесно жавшихся друг к другу тел, смеяться остротам, острить самому.
Катаранов прислал ему приглашение пить чай. Резцов пошел, пробираясь меж жавшихся к стенкам солдат. Часовой оживленно обратился к нему:
– Ваше благородие! Японец орудия перевозит с сопки в деревню. Близко, можно пулей достать.
Резцов выглянул. Всего за тысячу шагов от них, за линией окопов, медленно ехали два тяжелых орудия; ездовые спокойно сидели на лошадях и даже не оглядывались на их люнет. Чувствовалось полное пренебрежение и презрение.
Мимо уха Резцова коротко зыкнула пуля. Он быстро втянул голову в плечи и поспешил к Катаранову. Катаранов, припав к брустверу, смотрел в бинокль.
– Федор Федорович, видите орудия? – радостно спросил Резцов. Катаранов оторвался от бинокля. Его глаза смотрели хмуро.
– Вижу.
– Дать бы по ним пару залпов.
– Не дам ни одного выстрела. – Лицо у него было странное – сосредоточенное и серое. – Сядем чай пить! – решительно произнес он.
Они опустились на дно окопа. Катаранов наливал из эмалированного чайника чай.
– Водки нету, здорово бы я сейчас выпил! – вдруг сказал он.
Резцов отхлебывал из своей кружки и с осуждением молчал. Потом не выдержал, встал и посмотрел: орудия скрывались за выступом равнины. Он опять сел. Катаранов с любопытством спросил:
– Следовало бы их обстрелять?
– Следовало, – сумрачно ответил Резцов.
Катаранов, со злыми глазами, усмехнулся и замолчал.
– Подлецы, сколько сала напустили в воду. Нет чтобы сполоснуть котелок!.. – Он сердито хмурился, заглядывая в свою кружку; потом продолжал о прежнем, как будто убеждая самого себя: – Ну, а что бы было? Подстрелили бы мы пару лошадей, а они бы в ответ в нашу мышеловку, как по клавишам, дюжину шимоз. И весь бы люнетик с ротою полетел к черту. Расстояние до вершков измерено, терпят нас, пока сидим смирно… Ох, тяжело мне!.. – Катаранов с страданием покрутил головою.
Резцов пробирался к себе. Густо шевелились солдаты, к нему оборачивались смеющиеся лица. Пили чай из кружек, грели у печурок руки и ноги. Охватывало беззаботным весельем.
Резцов сел на своем конце. Солдаты поднимались, раскладывали на бруствере чайники, котелки, полушубки. И, как только высовывался край папахи, над бруствером сейчас же проносилось несколько пуль.
– Ваше благородие! Имею честь доложить: мой башлык ранили… В трех местах!..
Беспалов, с своею быстро проносящеюся по лицу улыбкою, развертывал перед Резцовым пробитый пулями башлык.
– В другой раз, ваше благородие, нужно больше лопат брать для хлеба, – мрачно заметил Хренов.
– Для хлеба?
– Так точно! Никак ножом его не урежешь, замерз.
– Лопатой ударишь, и то одни искры сыпятся, – прибавил Беспалов.
Было весело. Резцов думал: вот это настоящие солдаты.
С запада ровною полосою поднимались густые белые тучи. Оттуда подул ветер. Стало еще холоднее. Солдаты кутались в полушубки. Матрехин, с серьезными, глупыми глазами под отлогим лбом, рассказывал про волчиху, у которой его дядя увез волчат. Он рассказывал солидно, томительно-медленно. Солдаты посмеивались, потешаясь над тем, как он рассказывал.
– Щенят этих забрал, потом, значит, – ходу! Дядя-то мой родной, у него я жил… Да… Во весь карьер поскакал. Глядь, она катит… Н-да!.. Катит. А он, дядя мой родной, домыслил, – мостом не поехал, а через воду поскакал. Я только забыл, целовальник какой был… Ну, хорошо! Привез к нашему ко двору…
Недалеко от Резцова стоял на часах Беспалов. Он прислушивался к рассказу Матрехина и слегка улыбался своим красивым, худощавым лицом.
– Глядь, вечер подошел, сели чай пить… А она – орет, дьявол, н-да!.. Зашла с плетня, значит, и давай плетень ломать… Он хочет пойти, сказать нашим, и боится…
Хренов грубо спросил:
– Кто он-то?
Солдаты захохотали.
– Да целовальник, я же сказал!.. Н-да… Как раз она как подскакивает, как приткнула, – вроде как бы на двенадцать голосов закричала корова…
Беспалов вдруг перестал улыбаться. Его лицо стало строгим и серьезным. На внутренней стороне бруствера комок мерзлой глины щелкнул и распался; потом, по другую сторону Беспалова, тоже что-то слабо хрустнуло, комочки глины посыпались в окоп.
Лицо Беспалова становилось все бледнее и строже. Он переступил с ноги на ногу, немного, подался к брустверу и стал рассеянно смотреть в другую сторону. Резцов понял: справа и немного сзади, из занятой японцами деревни, к часовому пристреливались. Новая пуля с сердитым, прерывистым жужжанием рикошетом перелетела через окоп.
– Беспалов, присядь! – взволнованно крикнул Резцов.
Беспалов медленно опустился на корточки.
– Зачем тебе все время стоять? Выглянешь, осмотришься – и садись назад.
– Слушаю-с!
С его лица медленно сходила строго-серьезная тень заглянувшей в глаза смерти. Матрехин продолжал рассказывать. Беспалов прислушивался и опять сдержанно улыбался.
Бело-серые тучи росли и вздувались, из-под них дуло сухим, колющим холодом. Беспалов осторожно поднялся и, сдвинув брови, стал осматриваться.
Вдруг, слабо зазвенев штыком, брякнула о землю упавшая винтовка. Беспалов дернулся, схватился за шею и грузно сел на дно окопа.
Он коротко и тяжело харкал, во рту клокотала кровавая слюна; грудь со спешным испугом расширялась и напрасно старалась вобрать воздуху.
– Кликните скорей фельдшера! – распорядился Резцов, стараясь казаться спокойным.
Горло было прострелено навылет, в кровавых ранках свистел воздух. Фельдшер беспомощно пожал плечами, наложил на шею повязку. Беспалов, с тоскою в мутящихся глазах, сейчас же сорвал повязку? он показывал руками, что не хватает воздуху. И в ранках свистело; кровь, пузырясь, поднималась над ранками и алою пеною стекала к затылку.
Солдаты молча смотрели. Беспалов метался на земле, грудь тяжело дышала, как туго работающие мехи. Творилось странное и страшное: красивое, худощавое лицо Беспалова на глазах распухало и раздувалось, распухала и шея и все тело. Как будто кто-то накачивал его изнутри воздухом. На дне окопа в тоске ерзало теперь чужое, неуклюже-толстое лицо, глаза исчезли, и только узенькие щелки темнели меж беловатых пузырей вздувшихся век.
Подошел Катаранов.
– Помог бы ты ему как-нибудь, – сумрачно сказал он.
Фельдшер опять беспомощно пожал плечами.
– Никак, ваше благородие, невозможно! Только от операции была бы помощь. Кабы в госпиталь его свезть. А тут где же?
Катаранов постоял, засунув руки в карманы полушубка.
– Нечего тут, ребята, смотреть!.. Расходись! По местам! – приказал он и, понурив голову, пошел обратно.
Беспалов метался, перекладывал голову со стороны на сторону, из ранок, пузырясь, со свистом выползала кровавая пена. Он распахнул полушубок, расстегнул мундир, разорвал на груди рубашку. И всем тогда стали видны его раздувшиеся белые плечи, как будто плечи жирной женщины. И он метался, и на лице была смертная тоска.
– За что страдает? Неизвестно за что! – вполголоса сказал Хренов, не отрывая глаз от раненого.
Матрехин покосился на Резцова и поучающе возразил:
– Бог, он знает за что!
И вздохнул.
Бело-серые тучи покрыли небо, кругом стало мрачно; рванул ветер, и из туч посыпалась мелкая, частая крупа. Крупинки метались в воздухе, прыгали по брустверу, по плечам и папахе нового часового. Сухие листья каоляна жалобно ныли вокруг стеблей.
Резцов, скорчившись, сидел в углу окопа и старался не смотреть на Беспалова, которому нельзя было помочь. Солдаты теперь молча сидели, стиснув зубы, – озябшие, угрюмые и ушедшие в себя. И никто не смотрел на Беспалова. А Беспалов, одинокий в своих муках, все хрипел и метался; белые Крупинки прыгали по вздувшемуся лицу, и было это лицо странного, темно-прозрачного цвета, как намокший снег.
