- Ну, это... мы поехали. За кабаном присматривай.
- Да уж знаю! - отмахнулась мать. - Ты за Федоркой получше гляди. В горах холодно, как бы сгоряча не простудился. Он у нас суматошный какой-то. - Она отстранилась от ворот, в голосе ее прозвучало беспокойство. - Слышь, Федорка? Не горячись, не балуй там... среди пропастей!
- Не маленький, - сказал отец.
- С него все сбудется. Дитя еще...
- Ладно, мам, - говорю я, уязвленный ее недоверием ко мне. - Мы пошли.
Дорога начинается сразу за хутором. Здесь она послушная, тихая, в седых пыльных былках чахлого бурьяна. Едешь по ней вдоль ущелья час, два, и она почти не дает о себе знать, покорно ложится под колеса, душно пылит сзади, Но не настраивайся на спокойную езду, не будь благодушен: дорога еще покажет свой крутой нрав, и нужно быть заранее готовым к ее суровым, злым шуткам.
Мы держим правее, чтобы не взбивать пыль. Мокрая от росы трава холодит сапоги. С реки, что шумит вблизи, потягивает запахом студеной воды, который мешается со стойким ароматом лугового сена. Свежо и остро пахнет землей. Как-то сама собой спадает с меня сонная одурь, и я уже иду широким, размашистым шагом, незаметно оставляя позади себя отца. Он спешит вдогонку за мной:
слышно, как звякает котелок, привязанный у него к поясу.
Скоро мы круто сворачиваем влево, на неясный силуэт полевого стана. Медленно надвигаются на нас длинные и низкие амбары, от которых несет молодой, недавно засыпанной пшеницей, потоп тянется высокая ограда база, За ней, дыша пережеванной травой и сеном, сонно топчутся, мычат быки. Два из них спят и, наверное, не догадываются, что сейчас их выгонят из база, такого теплого и уютного, и долго заставят топать по старой дороге в горы, над которыми мигают загадочные звезды...
Впереди малиново зарделось окно сторожки, и мы пошли на ее немигающий, ровный свет. Взлаяли собаки, чья-то рука отодвинула краешек матерчатой красной занавески. Отец, убыстряя шаг, предупредительно отозвался:
- Свои! Свои!..
Хлопнула дверь, на пороге, простудно-сипло кашляя, показался сторож по прозвищу Косорукий, напарник Леонтия. Он, видно, угадал отца, потому что не стал дожидаться и выпытывать, кто идет, повернулся к нам спиной, успокаивая рычащего пса, который сидел в сенях на задних лапах, настороженно и злобно сверкая из тьмы глазищами.
- А я уж думал кобеля пущать, - провожая нас в тепло сторожки, сказал Косорукий. - Он у меня за главного среди собачья, в сурьезные моменты работает... Ну, подь! - доверительно прикрикнул он на пса, вошедшего вслед за нами в жилье. - Знай свое место. Тут я пока главный. - Косорукий улыбнулся двумя черными точками глаз из-под насупленных, мрачноватых бровей, отворил дверцу плитки и стал кидать в топку березовые поленья. Белая кора жарко схватывалась синеватым огнем, шипела и коробилась. Косорукий ловко управлялся левой рукой, а правая у него, будто плеть, недвижно висела вдоль туловища.
В углу на жестком топчане спал, укрывшись по плечи худым кожушком, скотник дядя Ермолай, мой крестный отец. Одно время после войны он торговал в магазине и, бывало, по вечерам являлся к нам с бесценной горбушкой черного хлеба. Хитро и гордо подмигивал, клал ее на стол с шутливыми словами: "У зайца по дороге отнял!" Сколько было радости при виде этой горбушки! Невыразимо вкусный, дразнящий запах распространялся от нее, заполняя всю комнату. Но надо было иметь терпение и дождаться ужина, чтобы получить свою долю... Дядя Ермолай человек по природе тихий, добрый... Последнее людям отдаст.
- Рановато схватились, - сказал Косорукий. - Глянь, как густо стемнело кругом. - Он кивнул на окно. - Тьма, хоть глаза выколи.
- К рассвету, значит... А на зорьке ехать веселее, путь вроде короче.
- Так-то оно так, - замотал нечесаной головой Косорукий. В непонятной задумчивости он уставился в огонь, по-гусиному вытянув шею с мелкою сеткой морщин, потом спросил не оборачиваясь: - А на поминки не пойдешь?.. Я уж и Леонтия предупредил.
- Как же не пойти, - быстро ответил отец с оттенком беспокойства. Покойница мне не чужая. Родная тетка!
Да и славная была женщина. Пойду, беспременно пойду.
Не я буду.
- Ну давай, - вздохнул Косорукий. - Дуй по холодку... Да помни: дорога-то гремучая. Вдруг не обернешься к поминкам.
- Успею. Кровь из носу, за два дня обернусь... Буди кума, - сказал отец. - Быков надо взять.
- Нехай храпит, - Косорукий поднялся, передернул для бодрости сухими, костистыми плечами, накинул на них длинный прорезиненный плащ и пнул ногою дверь. - Умаялся за день твой кум, Сами управимся... Он тебе быков отобрал - первейших в бригаде!
Косорукий сноровисто переметнулся через ограду внутрь база, отпер ворота и, наказав отцу поглядывать за скотиной, исчез. Мы стояли, чутко вслушиваясь в мягкий шум удаляющихся шагов сторожа.
- Вставай, милок, вставай! - донеслось из глубины база. Немного погодя он уже вел за собой, шаркая сапогами, быков на длинном налыгаче. Вдвоем с Косоруким отец выбрал и бричку, с новыми, ладно ошипованными колесами, с крепким, но легким ярмом с железными занозками.
Мы впрягли быков, уложили вещи, подкинули на бричку сена, чтоб отцу мягче было сидеть, и приготовились трогаться в путь. Косорукий недоумевал:
- И чего торопишься? Справили бы поминки, тогда и езжай... Не ровен час, обломаешься, не поспеешь к сроку.
- Крым-Гирей, - тихо сказал отец. - Его двое суток не будет в хуторе, понял? А мы тем временем и проскочим тайком.
- И верно. Умотался он к брату на свадьбу... Э, Максим! Ты воробей стреляный, тебя на мякине не проведешь. Самого Крым-Гирея вздумал обхитрить. Герой!
- А что он за важная птица, - гордо приосанился на бричке отец. Видали мы и не таких.
И мы поехали.
Дорога глушит размеренные и тяжелые шаги быков, выбрызгивают из-под ног фонтанчики пыли. Монотонно поскрипывает ярмо, с одинаковой медлительностью, будто заведенный часовой механизм, крутятся колеса, темнея мелькающими спицами.
Отец, ссутулившись, терпеливо сидит на передке, изредка нахлестывает быков кнутом, молчит. Фуфайка коробом горбится у него на спине. О чем он думает?
Или просто сидит, невидяще смотрит во тьму, прислушиваясь к какому-то зарождающемуся чувству в самом себе? Кто хоть однажды ездил на волах ранней ранью, когда все вокруг неясно, расплывчато, в каком-то мягком, неуловимом тумане, и кажется, что ты не едешь, а стоишь на одном, кем-то заколдованном месте или медленно-медленно плывешь куда-то, - кто чувствовал все это, тот знает, что такое длинная дорога. И нет ей концакраю.
Среди поредевших кустов кольчужно блеснула река; исходящий от нее белый свет удивил меня своей ясностью, заставил оглянуться вокруг. И я почувствовал приближение дня. Кромка неба светлела, постепенно покрывалась бледно-розовым налетом на востоке - там, где ожидался восход солнца. Я поднял голову: небо раздвигалось, раздавалось вширь и в глубину, проясняя свои бездонные мореные озера и гася одну за другою звезды на них. Тьма таяла, очищались от нее придорожные кусты орешника, встряхиваясь от дремы. Уже завиднелись леса, плотно набежавшие на склоны, в туманном дыму...
Чем дальше уходила дорога, тем леса ближе и плотнее подступали к ней, потянуло из густых чащоб прелью, лежалыми дикими грушами, чистой пахучей хвоей.
Над дальней вершиной внезапно луч заиграл, и словно в ответ на его игру с орешника сыпанули дружным чириканьем вездесущие воробьи, серенькими комочками закачались на ветках, а потом разом снялись и шумной стаей понеслись над дорогой, мельтеша крыльями в посветлевшем воздухе.
- Цоб-цабэ! - с неожиданной силой произнес отец, оглянулся на меня и взмахнул над головой свистящим кнутом. - Пошли, родимые!
Радостное, ни с чем не сравнимое чувство дороги!
Мне было хорошо, что мы с отцом едем в леса и видим, как проясняется небо над горами и с какой величавой медлительностью тянутся по небу вразброд облака, розово подсвеченные отблесками запылавшей зари. А леса торжественно, празднично приближаются к нам, и я уже различаю пестроту их щедрого осеннего наряда: то красновато-бурого, то прозрачно-желтого, то вызывающе зеленого, с пронзительным синим блеском.
Мы едем молча еще с час или два, околдованные утром. Отец вытаскивает из кармана туго набитый табаком кисет, с удовольствием расшнуровывает его, принюхивается к острому запаху, сворачивает козью ножку. Закурил... Клубками валит на меня едкий дым. Я кашляю, соскакиваю с брички и, разминая онемевшие ноги, иду рядом.
- Пошагай, пошагай, - одобрительно кивает отец. - Оно молодому полезно. Большим вырастешь... А утро-то какое ясное! - вслух удивляется он. Небушко как слеза... На земле, Федорка, надо с умом жить. Рано встанешь приметишь, как солнышко взоймется, услышишь птичку. На заре она поет, щелкает славно! А с тобой беда: длинно спать любишь. Так и проживешь, ничего путного не увидишь, - Увижу, - с усмешкой возражаю я. - Закончу десятилетку и махну на Север!.. К белым медведям! На самолете полечу.
