Не поймет Салтанат, не поймет, что он уже не тот, не сможет понять, потому что сама все та же. Потому что здесь не было этих шести лет...
Кадыр посмотрел вдаль за деревню, где начинался лес - вечерние сумерки уже спустились на него. За лесом Кура, но Куру отсюда не видно; на том краю неба багровеет туча облаков. А тогда облаков не было, когда она все поглядывала в ту сторону.
Кадыр отошел от перил и снова начал ходить по айвану, чуть не плача от злости и бессилия: "А вдруг ей взбредет в голову, вдруг в Куру кинется?! Господи, боже мой! И чего меня сюда принесло!.. Ладно! Как приехал, так и уеду!.."
Она не за водой ушла, это Кадыр точно знал: за водой так не ходят; но, может, она у своих, у нее ведь старики были: отец и мать. "Хоть бы к своим ушла!.. Да, конечно, к своим, куда ж ей еще идти?.."
Выходить из дому Кадыр не хотел, повидать никого не стремился. Осиротел он еще в детстве, и у него было здесь лишь несколько дальних родственников; одни от него отказались - непутевый, никчемный парень, кому он нужен такой, - других он сам знать не хотел, потому что тогда это был совсем другой Кадыр, и тот Кадыр односельчан и за людей не считал: улитки, черви, гады ползучие... Напившись, он им прямо в глаза говорил: "Черви вы, гады ползучие, улитки! Залезли в свою скорлупу, ползаете и довольны! Водку не пьете? Деньгу копите! Драк не затеваете? Повредить себя боитесь! Вы и богу-то не молитесь, подмазываетесь к нему, чтоб и на том свете местечко потеплей, выделил! Так и сдохнете, на брюхе ползая, околеете, как собаки!.."
Дома, пиявками присосавшиеся к горе... Деревья, на тыщу километров запустившие в землю корни... Они тут с сотворения мира, эти приземистые, крепкие дома, и простоят до его скончания. А как доставалось им от Кадыра, тем, кто живет в этих домах, крепко он им насолил! И не только хозяевам домов, и богам их, и пророкам! Да что там боги-пророки - и дочерям и женам доставалось! Ему ничего не стоило высунуться на полном ходу из кабинки и сорвать платок с какой-нибудь девицы; он мог наехать на почтенного аксакала, швырнуть песку в ведро с ключевой водой, скорлупу туда бросить, окурок. Допекал он их, крепко допекал, случалось, и кулаки в ход пускал... Так ведь это когда было-то. Шесть лет назад!.. Мальчишкой был. "Шесть лет. Шесть лет... Шесть лет..."
Приехал в надежде на эти шесть лет, а теперь с каждой минутой все тверже убеждался: здесь-то их не было. И то, что за человека его не считают, что поздороваться никто не пришел, что Салтанат воду свою придумала, ничего так не мучило Кадыра, как сознание, что здесь не было этих шести лет...
Мальчишки убежали и не вернулись. Растолковали им, кто он есть, этот Кадыр! Вор, хулиган, бандюга, тюрьма по нему плачет! К дому не подходите, у ворот не играйте, яблоки у него не рвите. Наслушались ребята и испугались. Испугались и не прибежали больше.
Те же дома, те же деревья. Кое-где уже светятся окна, освещая мощные кроны. Интересно, там под крышами знают уже, что он приехал? Знают, все они знают... Ладно. Пускай не приходят, пускай видеть не хотят. Одного бы не делали: не учили бы вот этих самых ребятишек, что возле калитки прыгали, хулиган, мол, он, бандит, ворюга... Стоило Кадыру взглянуть на крыши и представить себе, как они сидят там, толкуют о нем, ребятишкам рассказывают, он сникал, не оставалось у него ни сил, ни надежды.
Ноги отказывались держать. Кадыр сел на полу перед окошком и уронил голову на колени, на голые доски сел.
Тот последний день перед уходом Кадыр помнил плохо. Он пришел домой пьяный. Даже и не пришел, Касум его приволок, втащил в комнату. Что в ту ночь было у них с Салтанат, Кадыр не помнил. Но он хорошо знал: пьяного его особенно сильно влекло к ней, хотелось целовать, ласкать ее, играть с ней, как с ребенком. В такие минуты его почему-то сводили с ума ее волосы, он распускал тугую толстую косу, разбрасывал волосы по подушке, целовал их, зарывался в них лицом, плакал. "Мамой от твоих волос пахнет! Понимаешь, мамой моей! Моешь - пахнет, не моешь - пахнет! Почему это, Салтанат?!" Он целовал ее волосы, плакал и снова целовал... Но именно в такие минуты Салтанат была с ним особенно резка, отталкивала, гнала, все делала, чтоб только не допустить до себя; ссоры их чаще всего с этого и начинались. Случалось, что Салтанат среди ночи уходила к отцу, а Кадыр или сразу, наутро, или к вечеру, а то и через неделю, через две, шел и приводил жену обратно. Может, в ту последнюю ночь, перед уходом в армию, он выкинул что-нибудь такое, чего не забыть, не простить? Нет, не вспомнить ему - как отшибло. А вот следующий день весь перед глазами. Раннее утро. Лесная дорога. Деревья, будто ему назло, даже красивее, чем всегда: свежие, чистые, словно их кто промыл, каждый листок так и светится... До самой Куры, до парома, шли они зеленой-презеленой лесной дорогой. У него разламывалась башка, его мутило, и словно именно потому, что у него разламывалась башка, и его мутило, лес был такой прекрасный, а деревья такие нарядные, такие счастливые. То ли потому, что ломило голову, то ли потому, что идти на действительную, Кадыр был в то утро злой как черт. Но говорили они тихо, очень тихо, чуть не шепотом - это он прекрасно помнит. Странное дело - он запомнил даже, где, под каким деревом, сказано было каждое их слово.
- Ну, радуешься, что ухожу?
- Нет.
- Ты правду скажи, я ведь всерьез.
- А сам-то как думаешь: радуюсь или не радуюсь?
- Радуешься!
- Ну, раз все равно знаешь, я скажу тебе. Все скажу! Любая на моем месте радовалась бы! Найдется разве такая женщина, чтоб на тебя терпенья хватило?! Вынесет кто такую муку?! Я ж с тобой света божьего не видела!.. Хоть раз пришел ты домой человеком? Вечно пьяный, вечно с кулаками!.. И дома житья нет, и на улицу выйдешь - людям в глаза глядеть совестно...
Теперь ты уходишь, а вышел хоть кто тебя проводить? Радуются только, что спаслись от тебя... Вот и скажи по совести: радость это или не радость от такого мужа избавиться?!
И даже эти страшные слова она сказала тихо, вполголоса... Может, это потому, что лес? Странное дело, лес не позволяет говорить громко. Но тихо или не тихо сказать - разница невелика, слова были сказаны и больно резанули его по сердцу.
- Ладно. Я не вернусь, не бойся. Последней собакой буду, если вернусь!..
- Ну зачем ты себя ругаешь... Не надо... Ты только не возвращайся, Кадыр! Богом тебя прошу - не приходи! Земля велика, мало ли хороших мест! Обоснуешься где-нибудь, женишься, детей заведешь. Полная тебе воля, только не приходи обратно!
Это она говорила, прислонясь к толстому, старому буку, и пока они шли до другого бука, Кадыр молчал, стиснув зубы. И лишь тут бросил:
- Не приду, успокойся!
До самого парома они не сказали друг другу ни слова; но то, что было сказано у парома, Кадыр помнит слово в слово так, будто это было вчера:
- Я не вернусь! Слышишь?! А вернусь, значит, не мужик я, а последняя баба!
- Не ругай ты себя, Кадыр... Только не приходи. Будь мужчиной - не приходи!
Паром подошел, сейчас должен был отходить, а он почему-то все не мог расстаться с Салтанат.
- Да скажи ты хоть что-нибудь!
- Ну что я тебе скажу?
- Слово человеческое скажи! Скажи...
- Желаю тебе удачи, - сказала Салтанат. - Дай бог живым-здоровым остаться...
"Вернуться" она так и не сказала...
Кадыр все вспоминал, вспоминал и заснул. И видел во сне лес, но какой-то непонятный, перепутанный. Вернее, лес был тот: и буки, и паром, и дорога... Только Салтанат была другая, совсем не та, что убежала от него, будто бы за водой. Салтанат была прежняя, тогдашняя, живот у нее был большой-большой. Она все шаль на живот натягивала, когда стояла, прислонясь к буку. Как же это случилось, что вместо той, прежней Салтанат ему все представляется теперешняя?! Кадыр снова припомнил лес, деревья, паром... И вдруг вскочил: "Да она же беременная была! Ребенок ведь должен быть!" Кадыр приник к окну и так стал всматриваться в темную комнату, словно там и был этот ребенок.
2
- Тетя Гюльгоз! Тетя Гюльгоз!
Салтанат стоит перед калиткой какого-то дома; живот у нее огромный, на лице темные пятна. Ни во дворе, ни на айване никого не видно. Перед порогом мечется щенок, пытается лаять на Салтанат, но лай у него не получается. Возле щенка расхаживают куры, поклевывают.
- Тетя Гюльгоз! - снова зовет Салтанат.
С противоположной стороны двора слышится женский голос:
- Сейчас, доченька, сейчас! Заходи в дом!
Салтанат входит во двор, останавливается у айвана, немного погодя с кувшином в руке из-за деревьев показывается тетя Гюльгоз.
- Садись, дочка, - говорит она. - В ногах правды нет. Чего у тебя стряслось?
Перед айваном лежит козлиная шкура, тетя Гюльгоз берет ее, стелет на ступеньку,
- А ты, я гляжу, доходила уже. Денек-другой - и родишь. Ты садись, Салтанат, садись, не гневи бога, дитя мучаешь.
Салтанат не садится.
- Спасибо, тетя Гюльгоз, я сейчас пойду. С просьбой я, тетя Гюльгоз, отпусти ко мне Сону ночки на две! На две ночки, не больше.
