Он развернул фотографии к себе, руки черные, с короткими лопатообразными ногтями, мне показалось, что они обгрызены - как у мальчугана.
- Один дом пуст, - наконец произнес он. - А во втором - женщина. Несчастна она, похоже.
Я оторопел.
- В котором? В котором доме? - у меня дрогнул голос. В тот момент до меня не дошел смысл его последней фразы, только позже я стал задумываться о ней. И сейчас еще иногда задумываюсь.
- Зачем тебе знать?
Он опять не спрашивал, это прозвучало, скорее, как "а тебе-то какое дело". Он отодвинул от себя обе фотографии и слегка дрожащими руками раскурил погасший окурок.
- Мне надо знать.
Не мог же я сказать, что женщина в одном из этих домов, нет, на одной из этих фотографий, нет, опять неверно, в одном из сфотографированных домов, - что эта женщина исчезла из моей жизни, ничего не оставив, совсем ничего, ни малейшего свидетельства о своем существовании. О наших отношениях.
А чему нет достоверных свидетельств, того и не было вовсе. Не так ли?
- И дома этого уже нет, - как будто услышав мои мысли, произнес
Серафим. - Ничего нет.
- Я знаю. Дом продали, и новые хозяева построили на его месте другой. Посовременней.
- Почему ты не ищешь эту женщину в жизни?
Но ведь и самой женщины тоже больше не существует, - подумал я. Нет той женщины, что улыбалась на качелях под дубом, той, что возвращалась из леса, счастливая, как ребенок, с полной корзиной боровиков, напевая, пекла блины на старой дровяной плите, блины всегда подгорали и горчили, но она только смеялась; нет больше той, что отдавалась мне так, как ни одна другая не отдавалась, так, будто каждый раз переживала чудо или откровение и благодарность вместе с какой-то необъяснимой, льющейся через край радостью покоряющей, торжествующей. Нет больше той, что неповторимым движением закрывала лицо раскрытой ладонью, чтобы заглушить крик, когда наступало то мгновение, а после всегда плакала, плакала от волнения и счастья.
Быть может, где-то и живет женщина с ее именем и фамилией, может, с мужем или - без, может, у нее несколько детей, может, у нее по-прежнему каждый раз пригорают блины. Я не знаю, и я не хочу знать.
Сейчас она на пятнадцать лет старше, а у чудес непродолжительный срок годности.
Единственное, что я хотел знать, в каком из домов - она. И все.
Нет, я не надеялся, что, повесив на стену фотографию несуществующего больше дома, с больше не существующей в нем женщиной, я смогу вернуться на пятнадцать лет назад и исправить допущенные тогда ошибки. Если ошибки вообще были. Ведь обычно все неизбежно происходит так, как должно произойти.
Глупости.
Человек я вполне прагматичный. Просто не могу вынести, что не знаю, в каком она доме.
Не знаю.
И не могу вынести.
Это стало для меня жаждой, требующей утоления, моей страстью, с того самого момента, когда, разбирая ящики стола, в которые не заглядывал по меньшей мере лет десять, я нашел фотографии. К тому времени я успел забыть и дом, и женщину. У меня была другая, и я был счастлив. Эта другая и подбила меня разобрать наконец свои бумаги, потому как ей, видите ли, не нравится мой массивный письменный стол шестидесятых годов. Она недавно перебралась ко мне и в одном антикварном магазине присмотрела стол получше. Изящный арт нуво, сказала она. Ну, хорошо, хорошо.
Сперва я вообще не мог вспомнить, что это за дом и как эти фотографии, вложенные в конверт с изображенным на нем космонавтом, кажется, Гагариным, попали ко мне. У ног стоял черный пластиковый мешок, в который я выбрасывал все ненужное, и я протянул было руку, чтобы выбросить и эти фотографии, как вдруг - это случилось. Воспоминания накрыли меня волной, могучей и ошеломляющей. Сначала дом - я увидел все разом, все, что в нем было: проходную комнату посередине, вереск в вазе, оплывшие свечи на подоконниках, стеклянные дверцы серванта, пахнущего валерьянкой, спальню с узкой деревянной кроватью, в которой проходили наши ночи, и ее. Ее! Руки дрожали да как же я мог забыть?! Воспоминания источали запахи: они пахли лесом, только что вымытым дощатым полом, дымом от плиты, мокрой собачьей шерстью, деревенским одеялом грубой вязки, ее губами и слюной, ее промежностью, моим семенем, которое, смешиваясь с ее соками, пахло сладко, как никогда потом уже не пахло...
- Что с тобой? - спросила Илзе, моя теперешняя, та, с которой я был
счастлив. - А что это за фотки? - поинтересовалась она. - Что за дом?
- Когда-то в юности, давно... мы с сестрой там часто гостили, постарался я произнести непринужденно.
- И что?
- Да нет, ничего.
- Ну, так выбрасывай, - сказала Илзе.
- Да ну, оставлю, - ответил я как можно небрежнее.
- У тебя там что, пассия была? - спросила Илзе.
Я ужасно обиделся на это ее "пассия", ужасно, да, может, это смешно, но мне это показалось настолько же грязным, как если бы она сказала "сука".
- Сама ты пассия, - огрызнулся я.
И больше ничего. Мы молча продолжали наводить порядок, потом ужинали, говорили о работе, предстоящих выходных и курсах испанского, на которые ходила Илзе, потом пошли спать, вроде бы даже занимались любовью, я закрыл глаза и старался не смотреть на лежащую подо мной женщину, она что-то шептала мне на ухо, но я лишь повторял про себя в ритме монотонных движений: мне пофиг, мне пофиг, мне пофиг, мне по-фи-гу.
Ночь погасила вечер и сменилась обычным утром, и мы, ни она, ни я, не почувствовали, что это слово, одно лишь слово - "пассия" - положило начало концу наших с ней отношений.
Или все-таки - фотографии?
С того дня я все время носил снимки с собой в портмоне, а на работе, в обеденный перерыв, часто выкладывал их перед собой на стол и просто смотрел.
Я сосканировал их и держал на экране компьютера за окном Excel'а.
А однажды, да, правда, было и такое, я взял один из снимков (в тот момент я был почти уверен - тот самый), закрылся в туалете и стал дрочить, глядя на эту фотографию, и мне показалось, что на одно мгновенье я вновь почувствовал тот прежний запах нашей любви и стал так невыносимо счастлив... и тут же, как только прекратились сладостные конвульсии, так невыносимо несчастен, что расплакался - я, мужчина, расплакался перед зеркалом в туалете, глядя на свое лицо, покрытое красными пятнами, мокрое, постаревшее, а потом мне, конечно, было стыдно, ужасно стыдно за все.
Я вдруг подумал, что, возможно, не только от счастья плакала она каждый раз после.
Если бы тогда я мог знать, что это любовь.
Быть может, мы просто не в состоянии распознать любовь, когда она случается? Тогда любовь - это мистерия прошлого, позолота на утраченных отношениях, которые уже не могут обмануть нас иначе.
Ни один из домов - почти одинаковых - на фотографиях не давал ответа. Они хранили молчание.
Этот дом для нее много значил - возможно, больше, чем значили люди, и больше, чем значил я тогда. Или даже - всегда.
Однажды после того, как мы с сестрой гостили там целую неделю, она написала нам письмо. Это было в самом начале нашей дружбы, мы только познакомились, нам еще нечего было скрывать от других.
"Вы - все, кто приезжает ко мне в гости, - писала она, - те, кого я люблю, и те, кого люблю меньше, те, кому я хочу дарить все лучшее, что имею, мне так жаль, что я не могу показать вам свой дом, тот дом, в котором вы бывали много раз, дом, который вы видели, в котором спали, ели, пили, слушали музыку, разговаривали, радовались, танцевали и грустили, а порой ссорились; дом, о котором у вас есть какое-то представление, свое мнение, да, там здорово, говорите вы, там очень здорово - но это ничего не значит, эти слова ничего не говорят о моем доме, и не в моих силах что-либо изменить, как бы горячо мне этого ни хотелось. Это как волшебство - дом скрывается от вас, он преображается с вашим появлением, и только когда вы все разъезжаетесь, когда здесь не остается и следа от вашего пребывания, а оставленные вами вещи спрятаны глубоко по шкафам, только тогда дом снимает с себя покров, открывает глаза, вновь обретает голос, думает, чувствует и молчит вместе со мной, смотрит вокруг своими окнами и благодарен мне, и любит меня так же, как я его. В своем одиночестве я лучше вижу его, глубже чувствую, мы становимся ближе: я в доме, дом в лесу, лес у моря - все под одним большим, мне одной принадлежащим небом.
Но стоит вам приехать, дом снова спрячется. И я никогда не смогу подарить вам то, что принадлежит мне".
Да, иногда она бывала патетична. И в то же время сентиментальна.
Сколько раз я вглядывался в окна на фотографиях, пытаясь ощутить, какое из них смотрит ее глазами.
А Серафим знал, теперь предстояло узнать и мне.
Впоследствии я приезжал к ней чаще. Иногда проделывал эти двести километров ради одной ночи - вечером туда, утром обратно - на одну ночь, волнующую, исполненную чудес. Иногда же у меня было больше времени, я оставался на все выходные или даже на всю неделю. Время в ее доме не бежало вперед, время кружило на месте. Оно разбегалось, как круги от брошенного в воду камня. Отсчет времени шел по настенным часам в кухне - единственным в доме. Но они были так изнурены, что короткая стрелка никак не могла подняться выше девяти, добравшись до девяти, она бессильно падала вниз - на шесть, и так без конца: шесть, семь, восемь, девять, шесть, семь, восемь, девять... И только минутная стрелка неутомимо продолжала свой бег, минуты здесь имели значение, более продолжительные единицы времени - нет. Как-то я привез ей новые часы, электронные, настольные, но к моему следующему приезду они пропали. Я не стал ничего спрашивать.
