И вдруг все это рухнуло.
Бабушка серьезно заболела.
Раз вечером она позвала к себе Литу и ласково, тихо заговорила с ней прерывавшимся от слабости голосом:
— Литочек мой, деточка моя родненькая!.. Ты уж теперь не маленькая; вот я и хочу тебе сказать: если пришел мне час умереть — не горюй очень и не плачь обо мне, моя рыбка, помни, что мне будет хорошо; авось Господь Бог меня к Себе примет; а ты уж без помощи не останешься.
— Бабушка, бабушка! — вскричала Лита, вне себя от горя и изумления.
Мысль о смерти была еще чужда и страшна ей… Но старушка тихо ее остановила:
— Постой, голубка… Мне что-то трудно говорить, я хочу сказать: я уж обо всем распорядилась; у тебя в Петербурге есть тетки — мамы твоей покойной сестры, — и бабушка та еще жива, хоть и старенькая. К ним тебя Иван Феодорович и отвезет, в случае если мой час настал. Они — твои родные и, Бог даст, тебя не обидят… сироточка ты моя! — И бабушкин голос задрожал и оборвался.
— Бабушка! Миленькая! — страстно закричала Лита. — Не надо умирать! Пожалуйста, родненькая! Не надо! А уж если умрешь, так возьми и меня с собою!
Лита неутешно плакала и умоляла бабушку не умирать; но все ее мольбы были напрасны — в конце зимы бабушка тихо скончалась, точно заснула. И лежала в гробу красивая и улыбалась той счастливой улыбкой, которой часто улыбаются мертвые, точно желая сказать оставшимся, что смерть вовсе не так ужасна… А Лита плакала и не понимала, как бабушка может улыбаться, оставляя ее тут одну.
Много ей пришлось еще плакать после этого…
С горькими слезами простилась она и с Соней, с милым белым домиком, со старой служанкой Варварой, даже Бобку и Матроса расцеловала в грустные морды, — они точно чуяли общую тревогу, — и Иван Феодорович, старый приятель бабушки, повез Литу в чужой, далекий Петербург.
9 марта 1895 года солнце «вступило в знак Овна» в 8 часов 59 минут утра, по сообщению календаря, и началась весна. Но это только по календарю. На самом деле оказалось, что совсем нет никакого солнца. День был серый-серый, и только кое-где поднималось что-то вроде желтоватого тумана. Грязный снег лежал по улицам, а река только немного вздула свой почерневший лед, словно стараясь и еще не находя сил разбить его. Деревья стояли голые, черные, вороны с карканьем летали над ними, и ранняя весна была похожа скорее на позднюю осень — без солнца, без света, без жизни. Так болезненная, надломленная юность кажется иногда старообразной без улыбки, без смеха, без радости.
В такой день дрожащая, заплаканная Лита очутилась в Петербурге. Было только пять часов, а казалось, совсем сумерки.
— Здесь всегда так?.. — со страхом спросила она Ивана Феодоровича, за руку которого держалась, как маленькая.
— Что — так?
— Так темно.
— Ну нет! — успокоил он ее. — Просто сегодня погода плохая.
Лита недоверчиво примолкла. Пока они ехали долго от вокзала по грязным шумным улицам, переезжали какие-то мосты, ехали опять, все дальше, дальше, она молчала и, широко открыв глаза, глядела по сторонам. Как это все было не похоже на веселый красивый Киев, где так много солнца и такие прелестные дома!.. А какой-то будет дом, где она будет жить? И какие у нее тети? И какая бабушка? Похожа ли она на ее бабушку? При мысли о бабушке опять у нее слезы подступили к горлу. Но она решила больше не плакать.
— А там есть дети? — спросила она своего спутника.
— Н-нет… не думаю… твои тетки не замужем… — отвечал он и опять замолчал.
Извозчик наконец подвез их к воротам коричневого дома с белыми колоннами и сказал:
— Вот, барин, этот номер-то, что ли?
— Этот самый! — протерев очки и прочитав надпись на воротах, сказал Иван Феодорович. — Выходи, Литочка, приехали!..
С сильно бьющимся сердцем пошла она за ним по мосткам. Задребезжал колокольчик, залаяла собака, заскрипели ворота, послышались встревоженные голоса, и показались любопытные лица. А через несколько минут Лита уже стояла в жарко натопленной маленькой передней, где пахло постным маслом.
Тощенький мужичок внес ее корзинку и чемоданчик, здоровая девушка бросилась в комнаты, через минуту показалась старая горничная с подвязанными зубами и заговорила:
— Пожалуйста, разденьтесь, Агния Дмитриевна сейчас идут.
Пока раскутывали Литу и снимали шубу со старика, в дверях появилась сухая, костлявая женщина с когда-то рыжеватыми, а теперь наполовину седыми волосами, с широким носом и калмыцкими скулами, в черном шерстяном платье.
— Агния Дмитриевна? — полувопросительно сказал Иван Феодорович, двигаясь к ней навстречу.
— Она самая и есть… — боком подавая руку, сказала Агния. — Верно, господин Левченко?
— Именно-с. Вот доставил вам вашу племянницу, — стараясь быть любезным и подталкивая вперед оробевшую Литу, сказал старик.
— Очень вам благодарна. Это и есть Мелитина? — спросила Агния, хотя, разумеется, другой девочки быть не могло.
Лита сделала ей реверанс, Агния взяла ее за плечо и слегка повернула к свету. Она глядела с минуту на тоненькую бледную темноволосую девочку в траурном платье, потом сухо промолвила:
— Не в Рябининых пошла.
Потом повернулась к Ивану Феодоровичу и сказала:
— Однако пожалуйте чаю с дороги… Маринушка, самовар в большую столовую подай и вели Лушке привезти бабушку!..
Итак, Лита была принята в рябининском доме.
За чаем Лита увидела Евдокию Даниловну, у которой ее заставили поцеловать ручку. Евдокия Даниловна совсем не была похожа на ее беленькую бабушку; старуха посмотрела на нее мутными сердитыми глазами и забормотала что-то, что трудно было понять. Прислушиваясь, Лита разобрала:
— Я ей тогда товорила: не бери эту чашечку… чашечка дареная, а она взяла да и упустила из рук-то. И расколола… любимую мою чашечку… говорила я ей!..
Кто, когда, какую чашечку разбил, осталось невыясненным, но никто на ее жалобу и не обратил ни малейшего внимания. Луша поила ее чаем, а Агния Дмитриевна угощала гостя и беседовала с ним. Он сочувственно поглядывал на притихшую девочку и решился спросить Агнию:
— Как же вы решите с барышней?..
Лита насторожилась, поняв, что речь идет о ее судьбе.
— То есть относительно чего это? — сухо спросила Агния.
— Да вот отдадите ее… куда-нибудь?
— Теперь куда же отдавать? Весна на носу… Там вот приедет братец… рассудим… с осени что-нибудь надумаем.
— Конечно, конечно, — поторопился согласиться Иван Феодорович, допил свой стакан и начал прощаться.
— Посидите, что ж вы… — по обязанности удерживала Агния, но сама поднялась с места.
— Благодарю вас, мне еще далеко ехать… Да и устал с дороги, признаться…
— Понятное дело.
— Ну, Литочка, прощай, милая… — обратился старик к девочке. — Будь умницей, оставайся с Богом… — Он взял ее за ручки и наклонился поцеловать. Она вдруг забыла все свое достоинство и, обняв его за шею обеими руками, со слезами и страхом вскричала:
— Иван Феодорович! Не уезжайте! Не оставляйте меня!.. Милый Иван Феодорович!..
— Ну, деточка, ну, милая, что же поделаешь? Надо… нельзя… — смущенно бормотал старик, гладя ее по темной головке и не зная, что ему с ней делать.
В это время раздался сухой и недовольный голос тетки:
— Что это, стыд какой реветь, как малому ребенку! Брось это сию минуту, слышишь!
И бабушка еще сердитее забормотала:
— Вот так, бывало, ревешь-ревешь… где маменька? А откуда ее взять, когда Бог прибрал? Плачь не плачь — ничего не поможет. Уж я ей говорю, говорю, а она все ревет, знай… неслух такая девчонка…
Лита примолкла и, сдерживая рыдания, пошла проводить Ивана Феодоровича. С ним вместе словно навсегда порывалась для нее связь с Киевом, с Соней, с белым домиком…
— Соню… Соню поцелуйте! — вырвалось у нее опять с отчаянием, и она крепко сжала руки и замерла на месте.
Когда дверь захлопнулась за Иваном Феодоровичем, Литой овладело чувство полного одиночества и бесприютности. Она поглядела на остававшихся в передней женщин, поняв, что теперь она всецело в их руках и зависит от них. И нерешительно стояла, ожидая, что с нею сделают…
На ее немой вопрос ответила Агния:
— Маринушка, устрой, матушка, Мелитину в угловой комнате… или постой, там очень холодно… рядом, в полосатой. Там ей будет отлично. Лушка, вези маменьку. А ты, Мелитина, ступай с Маринушкой, она тебе постелет. Не забудь на ночь-то помолиться… Молитвы знаешь? — строго спросила она.
— Знаю… — тихо сказала девочка.
Когда ее называли Мелитиной, ей все казалось, что говорят о ком-то другом. Она не привыкла к этому длинному имени, дома ее всегда звали Литой, Литочкой, а еще чаще — голубенком, рыбкой, птичкой и другими ласковыми именами. А здесь тетя Агния выговаривала так отчетливо и холодно: Ме-ли-ти-на…
