Старик кивнул головой и стал рассовывать по карманам вынутые вещи. Но тут он вспомнил, как долго искал бумажку с адресом, и вынул ее из кармана. Стараясь не слишком распахиваться, он залез во внутренний, по-видимому Главный Карман пиджака, осторожно расстегнул там булавку, сунул туда свою бумажку с адресом и стал застегивать булавку, стараясь не шелестеть деньгами или по крайней мере придать этому шелесту незначительный смысл. Наконец, он заколол булавку и снова взялся за шахматы. Через минуту старик поднял голову и спросил:
- Сколько возьмет такси?
- Меньше рубля, - сказали.
- Меньше, - повторил старик и кивнул головой в знак согласия.
Мы снова углубились в шахматы. Старик долго обдумывал очередной ход, сделал его и, подняв голову, снова спросил:
- Восемьдесят копеек?
- Да, - сказал я.
Играли мы оба примерно на одном уровне. К концу партии, когда ряды фигур на шахматной доске достаточно поредели, мы вдруг оба заметили, что моя ладья уже давно стоит под боем, хотя ее почему-то никто не берет. Был его ход, когда мы оба это заметили.
Я почувствовал, что старик заволновался, он то поглядывал на доску, то пожимал плечами, стараясь разгадать мой замысел. Иногда он протягивал руку к моей ладье, но потом останавливал себя и подымал на меня свои светлые глаза, стараясь угадать, прозевал я фигуру или это следствие далеко идущего замысла. Я молчал, стараясь быть непроницаемым.
Наконец он не выдержал и, постукав желтым, прокуренным ногтем по башне моей ладьи, вопросительно посмотрел на меня. Я развел руками в том смысле, что ничего не поделаешь, проморгал.
Старик весь просветлел, заулыбался и закивал головой в том смысле, что ничего страшного, что со всяким {212} бывает, что мы свои люди, слава богу, не звери. Я попытался возразить, но старик был непреклонен.
- Не могу, - сказал он и поспешно сдвинул своего слона с угрожающей диагонали.
Ход старика хотя и придал игре благородство, но не мог сбить ее с вялого темпа. Через некоторое время старик спросил у меня, один ли я еду в купе, хотя и так было видно, что я еду один. Я сказал, что в купе больше никого нет. Старик немного помолчал, а потом спросил, нельзя ли ему один чемодан перенести в мое купе.
- Зачем? - спросил я.
- Инспекция, проверка, - сказал он, виновато улыбаясь, - три чемодана имею. Два поверят, что везу родственнику, но три никак не поверят.
- А если у меня спросят? - сказал я.
- Скажи, какой-то человек оставил и ушел, - живо откликнулся старик. Видно было, что этот вопрос он хорошо продумал.
- Так они ж его могут взять? - сказал я.
- Ничего. Коммерсия, риск, - развел он руками, показывая, что в Большой Игре и такая возможность допускается.
- Давайте, - сказал я почему-то сурово.
Старик живо вскочил, открыл дверь, посмотрел по сторонам и юркнул в свое купе. Через несколько минут он появился в дверях. У ног его стоял огромный чемодан сундучного типа. Я помог ему, и мы с трудом уложили его под моим сиденьем.
Мы снова сели за шахматы, но теперь играли не только вяло, но и настолько вежливо, что ничейный исход был предрешен. Я предложил ему сыграть вторую партию, но старик неожиданно быстро перевернул ладью, как переворачивают стакан, когда хотят показать, что напились чаю. При этом не без гримасы отвращения он замотал головой. Видно было, что ему все это смертельно надоело, а может быть, он просто устал.
Через минуту сонная проводница открыла дверь и молча остановилась с дымящимся чаем на подносе. Старичок властно поманил ее и взял с подноса четыре стакана. Я попытался расплатиться, но он, сделав страшные глаза, пресек мою попытку. Старичок порылся в своем {213} кошелечке и, вынув оттуда полтинник, важно, как золотой, положил на поднос.
- Сдач не надо, - сказал он и жестом маленького шаха отослал ее прочь, как бы оберегая свой слух от утомительного потока благодарностей.
Мы пили чай и говорили о погоде и видах на урожай в нашей республике.
По нашим наблюдениям в этом году было очень дождливое лето, из-за чего пострадал виноград, зато чай, именно благодаря бесконечным дождям, дал неслыханный урожай. Немного поговорив о диалектических превратностях погоды, мы наконец расстались с моим милым земляком. Пожелав мне хороших снов, он встал, символическим взглядом окинул сиденье, под которым стоял его чемодан, надел кепку и вышел.
Уже улегшись в постель, я снова увидел вентиляционную решетку и подумал, что теперь это было бы совсем невозможно, потому что я мог подвести не только проводницу, но и этого старичка с его чемоданом и шахматной кепкой. К тому же настроение у меня значительно улучшилось, хотя и не пришло в полную норму. Я погасил свет и заснул.
Весь следующий день старичок возился с детьми военного. Стоя возле коридорного окна, как возле витрины с наглядными пособиями, он им подолгу что-то рассказывал. Увидев меня, он замолкал и отдаленно из-под длинного козырька взглядывал мне в глаза, напоминая мне о нашей общей тайне и стараясь издали определить, не изменил ли я к ней отношение.
Сначала я, грешным делом, подумал, что вся эта возня с детьми военного объясняется тайной попыткой привлечь на свою сторону, так сказать, армию в случае осложнения с инспекцией. Но потом я понял, что это бескорыстная страсть старого учителя неполной средней школы. Да и дети такие вещи быстро чувствуют, а эти слушали его, по-моему, с обожанием.
Как он ни замолкал при моем появлении, все-таки разок мне удалось незамеченным остановиться у соседнего окна и услышать, о чем он говорит.
Старичок разъяснял детям разницу между кучевыми {214} и перистыми облаками. Я прислушался, но так и не понял, в чем разница.
За окном проносились голые, скучные поля, голые мокрые деревья, на которых сидели мокрые сороки со свернутыми набок от ветра хвостами.
Я еще немного постоял у окна, мне стало скучно, и я пошел в ресторан обедать.
Ресторан оказался переполненным. Некоторое время я постоял в проходе между столиками, выискивая себе место и вдыхая неопределимый запах кухонной кислятины. Наконец в сумерках табачного дыма я нашел полупустой столик и пробрался к нему.
За столиком сидело два человека. Я присел, взял в руки меню и только поднял голову, как увидел, что за соседним столиком официантка принимает заказ.
Наши взгляды встретились, и по тому, как она поспешно опустила глаза, я понял, что это наша официантка.
- Наша? - все-таки спросил я взглядом у человека, сидевшего напротив.
Он внезапно покосился в сторону моего кивка и, не выдавая себя, одними глазами, как хороший детектив, дал подтверждающий знак.
Я прошелестел бумажкой меню, чтобы обратить на себя внимание. Звук, издаваемый папиросной бумагой меню, показался мне ненадежным. Все же официантка кинула настороженный взгляд. Это был очень важный момент, надо было его не упустить.
Я замер, глядя на нее, заранее признающим свою вину извечным взглядом российского клиента.
- Раз еще не смотрели в меню, нечего шелестеть, - взглядом ответила она мне, взглянув на листок меню, малокровно обвисший у меня на руке.
Тут она решительно сунула свою книжечку в карманчик фартука и было двинулась, но я встрепенулся и не дал ей окончательно уйти. Я отбросил меню, как бы с некоторым пренебрежением к самой идее выбора блюд, как бы добровольно полагаясь на ее вкус и тем самым намекая на общепризнанную надежность этого вкуса. {215}
- Все это глупости, - ответила она мне взглядом, - мне ваша добровольность и общепризнанность вовсе ни к чему...
Официантка гневно удалилась, словно самой своей походкой отвергая невысказанные эротические намеки окружающих. Сосед по столику, тот, что давал мне подтверждающий знак, теперь смотрел на меня с некоторой укоризной, словно я когда-то не принял его полезный совет (может быть, взорвать вагон-ресторан?) и вот теперь сам расплачиваюсь за это.
Я пожал плечами, давая знать, что сожалею о своем промахе, и уставился в меню. Мне не хотелось с ним связываться, потому что было видно, что он уже выпил и хочет выпить еще. Товарищ его, флегматичный верзила, сидевший рядом со мной, слегка поклевывал носом. Этот же, напротив, был полон алкогольной энергии и время от времени покалывал меня своими острыми глазками, провоцируя на беседу. Между ними стоял графин, на самом дне которого плескалась недопитая водка, как мне кажется, сознательно оставленная в качестве эстетической приманки.
Время шло томительно медленно. Официантка дважды появлялась поблизости от меня, но на меня она уже не обращала внимания.
Кстати, с самого начала, когда я вошел в вагон-ресторан, я почувствовал какую-то неустойчивость во всем его облике, какую-то неприятную опасность, заключенную в самом его воздухе.
Такое чувство бывает, когда в темноте идешь сквозь кустарник - вот-вот ветка хлестнет по глазам или, скажем, кто-то при тебе долго и неумело открывает бутылку шампанского - сейчас, дуралей, хлопнет пробкой или обольет пеной.
