- Да не доктор я! Не доктор! - прорвался наконец Лаптев. - Это - два семнадцать семь пять девятнадцать! Набирайте как следует. Вы меня сводите с ума! - он тоже почти кричал, сам отмечая в своем голосе истерические нотки.
Дама молча брякнула трубкой. Лаптев вернулся на диван, сел, сжал пальцами виски и медленно начал думать, что это ужас, тридцать лет, а сердце от пустяков трепыхается, как у старухи, что надо сейчас постелить и лечь, нет! сперва выпить бы валерьянки, а еще лучше - водки... Но ни валерьянки, ни тем более водки у него не было.
И тут телефон взорвался опять. Он не такой дурак, Лаптев, хватит! Он не даст, он больше не позволит над собой издеваться, пускай разоряется, гад, хоть до утра!
Скрипнула дверь ванной, послышались шаги Антонины Николаевны, ее голос, сперва приветливый: "Да, слушаю" - и, после короткой паузы, холодно-надменный: "Одну минуту". Снова зашаркали шаги, теперь - к двери Лаптева, короткий сухой стук и отрывистое: "Васе".
"Вдруг - Светлана?" - как всегда, каждый раз, когда его звали к телефону эти два последних, два самых разнесчастных года, подумал Лаптев, бросаясь к дверям.
Это был низкий и густой мужской голос, очень уверенный, медленный и властный.
- Вас тут... давеча изводила одна моя темпераментная пациентка, сказал голос, - так что пардон. Впрочем, вина не ее и не моя, просто каверзы автоматической связи. Но дело, конечно, не в этом. Вы меня слышите?
- Слышу... доктор, - откликнулся ошеломленный Лаптев, - я только не понимаю...
- Вам понимать абсолютно не требуется, - заверили Лаптева, - понимать это, так сказать, my duty. Ну-с, так как делишки?
"Какого дьявола он пристал?" - подумал Лаптев. А в трубку сказал:
- Делишки? Хреново. Дела как сажа бела. - И захихикал, сам себе удивляясь.
- Хуже, чем вчера, но лучше, чем завтра. Не правда ли?
Лаптев молчал.
- Пойдем дальше, - гудел голос невидимого доктора, - знаете, конечно, кто вы? Неудачник. На лице у вас прыщи, которые странно выглядят в вашем далеко не юношеском возрасте. Не перебивайте! Походка - отвратительная, способная вызывать сострадание. Девушки на улице проходят мимо вас, как мимо витрины магазина похоронных принадлежностей. Ну-с... Денег всегда нет. Гардероб - мерзкий. На работе - полный завал. Короче, идеальное несоответствие уровня возможностей уровню притязаний. Вы ведь гений? В душе?
Лаптев молчал.
- Ну как же! Написали блестящий отчет или - как там? - доклад про какой-то синтез чего-то, а вам говорят, что все это чушь, что бездарный Рыбаков, который, кстати, и без того ведет себя с вами пренебрежительно и нагло, что этот трепач достойнее вас может представлять институт...
- Кто вы? - тихо спросил Лаптев.
- Ну-ну!.. И ведь что обидно: вот Мустыгина - тоже не послали, но у него отговорка, пусть только для себя самого. У него - клаустрофобия, боязнь закрытых пространств. А вас - за что? Выходит, вы - бездарность, а Рыбаков - гений? Да еще и фамилия - Лап-тев. Великолепно: Лаптев Ефим Федосеевич. Дед Федосеич, а?
- Что вы ко мне пристали? - спросил Лаптев.
- Ага! Забрало! Давай-давай! - торжествовал доктор. - Ну до чего вы мне подходите!.. Ладно. Бросьте комплексовать. Я просто сказал вам, кто вы есть. Но это все пустяки, поправимо.
- Меня обхамили в обувном ателье, - неожиданно для себя грустно пожаловался Лаптев, - не приняли туфли.
- Примут, - пообещал доктор. - Будут валяться в ногах. Ну, вот что, голос стал деловым, - берите ручку, бумагу, записывайте адрес, и через полчаса я вас жду. Транспорт еще ходит.
И тут в прихожей зажегся свет. Вспыхнула лампочка над зеркалом и вторая, в глубине коридора. На столике, рядом с телефоном, Лаптев обнаружил шариковую ручку и, воровато косясь на дверь Антонины Николаевны, записал адрес на обоях.
2
Улица (вернее, это был переулок) оказалась узкой и темной. Видно, взбесившийся ветер везде, где достал, оборвал и перепутал провода. По черному небу суетливо пробегали лохматые и белые, похожие на клубы дыма, низкие облака. Это было необычно: облака на ночном небе и - беспокойные, сухие, яркие звезды, смотрящие издалека, сквозь моросящий дождь. Наверное, облака мчались так близко к земле, что отсвет городских огней освещал их.
Дом, указанный загадочным доктором, оказался в самом конце переулка, в палисаднике, к неосвещенному входу вела асфальтовая дорожка, и, уже ступив на нее, Лаптев подумал, что вот опять, как идиот, вляпывается в какую-то авантюру, кто-то решил его разыграть, а он, разнеся уши, тащится теперь под дождем к неизвестному подъезду, чтобы застать в лучшем случае пьяную компанию старых приятелей.
"Только со мной такое, больше - ни с кем!" - зло подумал он, сунул озябшую руку в карман и нащупал дыру. Прекрасно. Ключей нет, на дворе ночь, соседка давно легла... А-а! чего уж теперь. Так тебе и надо, дебил несчастный, раззява.
И он вошел в подъезд.
Лестница представляла собой один, слава богу, освещенный, длинный пролет и упиралась в стену. Не стену - витраж с маленькой и узкой дверью справа. Разноцветные птицы были грубо изображены на стекле вперемешку с красными, синими, оранжевыми цветами, разлапистыми листьями, желтыми треугольниками, восьмиконечными звездами и полумесяцами. Лаптев не успел толком разглядеть этот витраж - дверь отворилась, и на площадку ступил высокий грузный человек. Очень черными были его выпуклые глаза, брови и курчавые волосы. А кожа - смуглой, чуть желтоватой.
Рукава фланелевой ковбойки закатаны, джинсы - американские, давняя и безнадежная мечта Лаптева - и ничего таинственного или, напротив, каверзного. Все нормально.
- Быстро вы, - поощрил доктор, улыбаясь во все свои зубы. - Меня зовут Эмиль. А вы - Фима Лаптев.
- Очень приятно, - пробормотал Лаптев. Он ненавидел, когда его звали Фимой. С именем у него дела обстояли не лучше, чем с прыщами на лице. Но лучше уж все-таки Ефим.
- Проходите, - приглашал Эмиль, отступая в глубь передней. - Давайте плащ. Так. Теперь сюда.
Комната, куда они вошли, оказалась не похожей на приемную практикующего врача. Тахта, два кожаных кресла, небольшой, весь заваленный какими-то безделушками письменный стол.
- Сейчас заварю чай, - деловито сказал Эмиль и исчез, оставив Лаптева разглядывать мраморного белого медведя, бронзовую лошадь с отломанной передней ногой, фарфорового снегиря, царский пятак, пучок сухой травы и другие предметы, непонятно по какому принципу собранные и сваленные на столе.
На стенах, впрочем, тоже висели странные вещи: несколько довольно ржавых подков, битая глиняная тарелка, часы без стрелок, внутри которых, однако же, что-то все время тикало, лисья маска из папье-маше и другой хлам.
Эмиль вернулся с чаем и конфетами, расставил чашки, вазочку и чайник на тахте и придвинул к ней оба кресла.
- Садитесь, - сказал он Лаптеву, - там, - он махнул рукой на письменный стол, - такой хлев, знаете.
...Нет, это не было диалогом, Лаптев говорил один. Едва глотнув горячего чая, он сделался болтлив, слова просто переполняли его, и, отставив чашку, он без передыху выложил всю свою жизнь от детства в сонном провинциальном городе Острове до сегодняшнего невезучего, но такого типичного для него, горемыки, дня. Он не скрыл ничего, подробно рассказал даже то, чего никому никогда не рассказывал, - про свою женитьбу на Светлане.
- Я ее любил, так сказать, - признался он с неловкой косой улыбкой и передернул плечами.
- Сколько это продолжалось? - деловито спросил Эмиль, точно речь шла о болях под ложечкой или повышенной температуре.
- С первого курса.
- Нет. Я о вашем браке.
- Два дня.
- Не слабо. Ergo, на третий она и покинула вас. Скрылась без объяснения причин в неизвестном направлении, оставив вам, однако, свою комнату?
Лаптев молча кивнул. Подумал и еще кивнул.
- По-ня-а-тно... - прогудел доктор, не сводя с Лаптева своих рачьих глаз, и в этом "понятно" Лаптев с обидой услышал удовлетворение: "что ж, мол, вполне естественно, так и должно быть, красивые женщины всегда уходят от таких вот растяп, уродов и неумех". И ему стало стыдно и противно разболтался, раскис, раскрыл душу - и кому?
Он встал с кресла.
- Нет, погодите. Как говорится, еще не вечер, - ухмыльнулся Эмиль, - я ведь вас не для того позвал, чтобы выматывать вам душу из любопытства. Все это я уже знал, хотелось послушать вашу интерпретацию. И довольно. Пейте чай, он, конечно, давно остыл, но аромат сохранился. А я пока подумаю, что с вами делать.
Лаптев послушно сел и взял чашку. А доктор Эмиль принялся расхаживать по комнате. То он перебирал хлам на своем письменном столе, то подходил к стене, снимал с нее какой-нибудь предмет, вертел в руках, качал головой и вешал обратно.
- Можно бы, конечно, вот эту... - неуверенно бормотал он, разглядывая бронзовую безногую лошадь, - да кто вас знает...
Лаптев глотал холодный чай и думал свое. Додумав до конца, он поднял голову.
- Вы - психотерапевт, - заявил он, глядя прямо в черные выпуклые глаза, - и телепат. И, по-видимому, гипнотизер. Угадал?
