- Мне надо.
И тогда ничто не могло его остановить. Ни доводы, ни ругань, ни уговоры. Он в затмении вставал и, двигая по полу слабые, неподнимающиеся ноги, шел к своей цели из последних сил.
Жена открыла глаза, увидела, что старика нет на месте, встала, подошла к туалетной двери. Спросила:
- Что ты там делаешь?
- Застрял, - ответил старик.
Жена подергала дверь.
- Откинь крючок.
- Не могу.
Она еще подергала и поняла, что и она не может. Вышла в кухню, взяла тонкий нож. Попробовала поддеть крючок ножом. Не получилось. Дверь прилегала к выступу косяка, и нож насквозь не проходил.
- Ты давно там? - спросила жена.
- Давно.
- Почему не звал?
Молчание. Тишина. Не слышно ни одного звука. Ни дыхания, ни сопения, ничего.
Конечно, очень давно он там сидеть не мог. Она спит чутко, и несмотря на сон, слышала, как он выходил. И организм ее был в готовности начеку. И когда старик не вернулся в предполагаемый момент, мозг дал ей знак и поднял на ноги. К сожалению, не сразу, как обычно - потому что очень она устала накануне и спала крепче, чем спит всегда. Значит, минут десять он мог там сидеть. Для него десять минут - это много.
Жена посмотрела на часы. Около пяти. Она влезла в халат и вышла. Позвонила в дверь напротив. Сосед - водитель чего-то рейсового - рано уходил на работу и спать был не должен. Дверь не открыли. Она позвонила еще раз и вспомнила, что вчера была суббота, сегодня воскресенье. А по субботам и воскресеньям соседи на так называемой даче вкалывают. Витамины выращивая на зиму экологически чистые. Жена старика подумала и позвонила в другую дверь. Светка открыла. Заспанная и недовольная. У нее дачи нет. Жена старика сказала:
- Извини. Гена дома?
- Гена ушел.
- Куда?
- От меня ушел.
Светка, наконец, проснулась. Произнеся эту фразу.
- А зачем вам Гена?
- Туалет открыть.
- Какой туалет?
Светка, еще не поняв, что произошло и в чем суть дела, зашла в квартиру. Подошла к нужной двери. Подергала за ручку.
- Надо сорвать крючок, - сказала жена старика.
Светка дернула как следует, и дверь распахнулась.
Старик Полухин почти лежал на унитазе. Головой опираясь на белый сливной бачок. И протягивал одну руку. Ноги были стреножены трусами и не касались пола.
- Чего это он? - сказала Светка.
- Спасибо, - сказала жена старика Полухина. И Светка пошла спать. Обожая утренний сон.
- Ну что, доходился? - жена взяла старика за руку, потянула на себя, поставила вертикально и повела к дивану. Его ноги пошатывались и дрожали. Надо ему. На унитазе ему надо умереть. Для красоты всем в пику.
То, что старик Полухин не звал ее и не просил помощи, больше всего обижало жену. И злило. Потому что ее злило все обидное и непонятное. Ну почему он молчал, почему не крикнул? На крик-то, пусть слабый и короткий, у него хватило бы сил. Может, из своей вечной, идиотской скромности: не хотел будить и беспокоить. Может, из упрямства, не менее идиотского и не менее вечного. А может, и вообще не понимал он, что с ним происходит. Ночью у него голова работала совсем плохо. Еще хуже, чем днем.
А если скромность, так она и в более молодые годы жену до белого и всякого иного каления доводила. Бесило ее, что жил он в доме как-то бочком, стараясь никому не помешать, никого не тронуть, не задеть. В стороне от всех он жил. Или не в стороне, а в сторонке. На работе не боялся никого и ничего, стоя всегда на своем, как пень. А вне работы и должностных обязанностей, в домашней уютной обстановке, его узнать было нельзя. Вроде чужое место он в жизни занимал и ждал, что придут и сгонят его в любую минуту с позором. Он же за всю их совместную жизнь поесть ни разу не попросил. Всегда она у него спрашивала:
- Есть хочешь?
А он всегда отвечал:
- Не очень, - или: - Успеется.
И надо было понимать, что он голоден, как собака, потерявшаяся неделю назад.
- А сказать ты не можешь? - возмущалась жена. А он говорил:
- Ну, ты же занята.
Она когда-то давно, давным-давно, незабываемый эксперимент провела. Ради спортивного интереса. Не предлагала ему весь выходной день есть, с утра до ночи. Думала "попросит - дам". Не попросил. И спать собрался ложиться ни разу не евши. Конечно, она дала ему ужин, но кричала на него, и плакала.
- Я не служанка, - кричала, - и в мой супружеский долг не входит еду тебе по часам подавать. Хочешь - попроси. Или сам возьми. Холодильник на замок не запирается.
Но ничего этот ее экспериментальный демарш, конечно, не изменил. И крик ее не изменил, и плач.
А после случая с крючком - когда его не стало, когда вырвала его из стены Светка - старик Полухин все же смирился со своей прогрессирующей немощью и с настойчивыми требованиями жены, стал себя как-то контролировать и в туалет ходить без настоящей надобности прекратил. Стал ходить в свою утку, которую до этого старался как мог игнорировать. А если нужно было другое, звал жену и говорил одно слово "проводи". Или сам шел, держась за стену и спеша, чтобы успеть дойти. И еще реже после случая с крючком стал он выходить из своего времени в общее. Только по крайней надобности выходил как в общий коммунальный коридор из своей комнаты.
И он понял и осознал значение слов "в мое время". Он и сам произносил в жизни эти слова многократно и неосмысленно - мол, вот в мое время было так, а не так, как сейчас. Но то, что у него есть свое время, по-настоящему понял он лишь недавно. И у каждого человека оно есть - время, которое принадлежит только ему, а другим не принадлежит. Но в старости это "мое время" становится безраздельной собственностью, попадает во власть человека, прожившего его поминутно от рождения до текущих и истекающих дней. Наверно, поэтому старику Полухину легко вспоминалось все - из любого отрезка прошедших лет. То есть не вспоминалось. Виделось. Что лишний раз подтверждает гипотезу о замкнутости личного человеческого времени, о временн`ом круге старости.
Когда время, идя вперед, уходит и остается сзади, а ты, родившись и до определенного возраста - тоже идешь вперед, шагая в ногу со временем, прошлое от тебя все удаляется и удаляется и, значит, вспоминать его чем дальше, тем труднее. Потом ты останавливаешься и уже никуда не идешь, а стоишь в ожидании. И тогда время - твое время - не может идти как прежде, поскольку получится, что оно тебя бросило и пошло без тебя. Кстати, общее время так и поступает. А твое время не может тебя бросить, и оно перестает идти вперед и уходить, оставаясь сзади, и начинает обходить тебя, закругляться, окружать. Пока не превратится в круг с тобою в центре. И таким образом все события, все дни, какие ты прожил, оказываются, как уже было сказано, на окружности, на одинаковом от тебя расстоянии, все в пределах видимости, в пределах досягаемости. Мало того, они становятся все ближе к тебе - потому что замкнувшись, круг начинает сжиматься. И когда он сожмется окончательно и превратится в точку - ты умрешь, потому что ты и есть эта самая точка, и деваться тебе из нее некуда. Нельзя убежать из точки. Из точки можно только одно - исчезнуть.
Возможно, старик Полухин все это стал понимать и не столько понимать понимают это в общем-то все, - сколько осознавать. Осознавать не отвлеченно, не в общем и целом, а применительно к себе. И все остальное, его окружающее, перестало для него быть и существовать. Потеряло всяческий смысл и живой интерес. Старик стоял в центре своего круга и наблюдал за его медленным коловращением, понимая, что стоит в центре воронки, и она неспешно его засасывает. Так, во всяком случае, ему представлялось.
Но он не испытывал никакого страха перед надвигающейся бесконечностью, и других тому подобных страхов - не испытывал. Он, скорее, играл своим кругом, развлекался, останавливая взгляд на каком-нибудь его отрезке и получая этот отрезок - отрезок ушедшего несуществующего времени - в свое безраздельное пользование и распоряжение. Правда, не совсем в безраздельное. Как-то старик Полухин попробовал увидеть один незначительный эпизод своего детства не так, как было в реальности прошлого, а по-другому. Специально попробовал его изменить. И ничего у старика Полухина не получилось. Эпизод на одном и том же месте заклинивало, и он возвращался в свое начало. И старик Полухин, Полухин-ребенок, мальчик, все убегал и убегал от страшных дворовых мальчишек в фуражках, а она стояла у подъезда своего дома, всхлипывала, теребила ленту и видела, как он вместо того, чтобы героически принять неравный бой, бежит, мелькая ногами. И по щеке у нее замедленно катилась слеза. И подкорректировать, подправить позорное бегство, просто в своем воображении, в своей памяти подправить, не мог старик Полухин. Хотел и не мог. И случай, когда мужик тот скользкий свалился в вестибюле на пол вспоминался неизменно, со словом "инфаркт" в финале, и никак по-иному увидеть его не удавалось. С другими эпизодами все выходило точно так же. Они не поддавались корректировке и правке, а повторялись в одном нерушимом окаменевшем варианте - так и никак иначе. Видимо, прошлое все же нельзя изменить. Даже не имея корыстных, далеко идущих целей, даже для себя, для собственного маленького удовольствия - когда никто об этом и не узнает. Оно - прошлое - не терпит над собой никаких манипуляций, противится изменениям, а тем, кто пытается его изменить насильственно - как-нибудь обязательно препятствует. Или и того хуже - мстит. Прошлое может быть мстительным. Если, конечно, ему как следует насолить или же хорошо, основательно, в нем нагадить.
