Валентин Распутин - Тетка Улита

- Тетка Улита, ведь он же кричит. Ты что его бросила-то? Вот нянька!

- Кричит? - Она выпрямилась и прислушалась.- А ты притвори дверку-то, притвори, его и не слыхать будет.

- Да ведь кричит же!

- Ну и че, ну и пускай покричит. Это ему в пользу, лучше будет спать.

На другой день мальчонка кричал поменьше, а на третий, когда я из интереса заглянул опять в избу, приметив, что тетка Улита копается в огороде, он уже водил перед собой сковородником, как щупом, и, время от времени, что-то обнаружив им, восторженно взвизгивал. Нечего и говорить спал он, конечно, отменно.

И еще помню: бежим мы с теткой Улитой в сенокосную пору на гребь и бежим почему-то среди дня, по жаре. Потому, кажется, что я спускался в деревню за хлебом и ждал выпечки в пекарне, а тетка Улита припозднилась с коровой.

И вот, проходя мимо речки, я вздохнул:

- Эх, искупаться бы... Давно, поди, не купалась-то, тетка Улита?

- А я, парень, и вовсе никогда не купалась,- ответила она.

Я изумился:

- Никогда не купалась?! Почему?

- А некогда было. Один раз девки живьем в одежонке в воду столкнули, дак махом вымахнула и скорей за серп. Когда нам было раскупываться?

Тогда же я спросил:

- А ты почему замуж не выходила, тетка Улита?

- За кого? После войны не за кого было, потом женихи подросли, дак я уж сама изросла. А в чужую деревню уходить не хотела.

...В одно урожайное на грибы лето мы с соседом по два раза на дню плавали за речку за рыжиками. Здесь, в чистых криволуцких сосняках на заброшенных полях, их было особенно много. Однажды под вечер, нагрузившись во всю посудину, я тихонько вышел из лесу к поляне, на другом краю которой поблескивал залив и стояла наша лодка. Видно, я вышел совсем неслышно, и тетка Улита, сидевшая на колодине лицом в мою сторону, вернее, в сторону криволуцких полей, не успела смахнуть слезы. Она и не стала их смахивать, а сказала мне:

- Вот помру, думаешь, я на кладбище лежать буду? Нет, парень, я здесь буду бродить.

- Без работы?

- Кака-нить работа, поди, найдется.

Умерла тетка Улита зимой.

За три дня до того я приехал в деревню, растопил печку, и на дымок первой ко мне заглянула тетка Улита. Мы поговорили мало, она, как всегда, куда-то торопилась. "Как вы, тетка Улита?" - "Дак а я че, обо мне какой разговор? Топчусь". Приглашала "побормотать". И в тот же вечер слегла. Рассказывали, что закатывала в ограду бочку с замерзшей водой (водовоз налил, а она не заметила, вода замерзла),- стала закатывать, чтоб отдолбить, и "в грудях че-то сделалось". Два дня лежала. Да и не лежала; накануне вечером пошел к ней, а у нее за воротами два парня с бензопилой возятся над кряжами. Она, больная, никто не знал, до какой степени больная, еще топталась, подавала им закуску. Когда ушли, закрылась, легла и больше не встала.

Так и лежат они неподалеку друг от друга: бабушка в среднем порядке разросшейся и успокоившейся деревни, а тетка Улита в верхнем. Кладбище высокое, словно вознесенное надо всем, что его окружает. От него хорошо видно во всю ее разлившуюся ширь Ангару, и, если встать лицом к воде, справа видны криволуцкие елани, а слева бабушкины, аталанские.

1984