Барин Каразин, Вячеслав Павлович, служил некогда в кавалергардском полку и ушел в отставку лет за двадцать за пять до революции из-за своей честности, ибо проворовался его коллега, его послали на расследование, он рапортовал начальству истину, начальство покрыло вора, - барин Каразин не снес этого, подал второй рапорт - об увольнении, - и поселился в усадьбе, приезжая оттуда раз в неделю в уездный свой город за покупками, ехал в колымажной карете с двумя лакеями, указывал белой перчаткой приказчику в лавке, чтобы завернули ему полфунта зернистой, три-четверти балыка, штуку севрюжки, - один лакей расплачивался, другой лакей принимал вещи; однажды купец потянулся было к барину с рукою, барин руки не подал, аргументировав неподачу руки кратким словом, - "обойдется!" - Ходил барин Каразин в дворянской фуражке, в николаевской шинели; революция выселила его из усадьбы в город, но оставила ему шинель и фуражку; в очередях барин стоял, в дворянской фуражке, имея перед собою вместо лакеев жену.
Существовал барин Каразин распродажей старинных вещей; по этим делам заходил он к музееведу; у музееведа видел он вещи, отобранные у него из усадьбы волей революции, смотрел на них пренебрежительно, - но увидел однажды на столе музееведа пепельницу фасона дворянской фуражки.
- Уберите, - сказал он коротко.
- Почему? - спросил музеевед.
- Фуражка русского дворянина не может быть плевательницей, - ответил
барин Каразин.
Знатоки старины поспорили. Барин Каразин ушел с гневом. Большее он не переступал порога музееведа. - В городе проживал шорник, который благодарно помнил, как барин Каразин, когда шорник был малолетним и проживал у барина в услужении казачком, - как выбил барин ему одним ударом левой руки за нерасторопность семь зубов.
В городе стыла дремучая тишина, взвывая от тоски дважды в сутки пароходными гудками, да перезванивая древностями церковных звонниц: - до 1928-го года, - ибо в 1928-ом году со многих церквей колокола поснимали для треста Рудметаллторг. Блоками, бревнами и пеньковыми канатами в вышине на колокольнях колокола вытаскивались со звонниц, повисали над землей, тогда их бросали вниз. И пока ползли колокола на канатах, они пели дремучим плачем, и этот плач стоял над дремучестями города. Падали колокола с ревом и ухом, и уходили в землю при падении аршина на два.
В дни действия этой повести город стонал именно этими колоколами древностей.
Самая нужная в городе была - профсоюзная книжка; в лавках было две очереди - профкнижников и не имеющих их; лодки на Волге на прокат были для профкнижников - гривенник, для иных прочих - сорок копеек в час; билеты в кино для иных - двадцать пять, сорок и шестьдесят копеек, профкнижникам пять, десять и пятнадцать. Профкнижка, где она была, лежала на первом месте, рядом с хлебной карточкой, при чем хлебные карточки, а, стало-быть, и хлеб, выдавались только имеющим выборный голос, по четыреста грамм в сутки, - не имеющим же голоса и детям их - хлеб не давался. Кино помещалось в профсаду, в утепленном сарае, - и звонков в кино не полагалось, а сигнализировали с электростанции - всему городу сразу: первый сигнал - надо кончать чай пить, второй - одеваться и выходить на улицу. Электростанция работала до часу, но в дни имянин, октябрин и прочих неожиданных торжеств у председателя исполкома, у председателя промкомбината, у прочего начальства электричество запаздывало потухать иной раз на всю ночь, - и остальное население приноравливало тогда свои торжества к этим ночам. В кино же однажды уполномоченный внуторга, не-то Сац, не-то Кац, в совершенно трезвом состоянии, толкнул случайно по неловкости жену председателя исполкома, - та молвила ему, полна презрения: - "Я - Куварзина", - уполномоченный Сац, будучи не осведомлен в силе сей фамилии, извинился удивленно, - и был впоследствии за свое удивление похерен из уезда. Начальство в городе жило скученно, остерегаясь, в природной подозрителъно-сти, прочего населения, заменяло общественность склочками и переизбирало каждый год само себя с одного уездного руководящего поста на другой в зависимости от группировок склочащих личностей по принципу тришкина кафтана. По тому же принципу тришкина кафтана комбини-ровалось и хозяйство. Хозяйствовал комбинат (комбинат возник в году, когда Иван Ожогов - герой повести - ушел в охломоны). Членами правления комбината были - председатель исполкома (муж жены) Куварзин и уполномоченный рабкрина Преснухин, председательствовал Недосугов. Хозяйничали медленным раззорением дореволюционных богатств, головотяпством и любовно. Маслобойный завод работал - в убыток, лесопильный - в убыток, кожевенный - без убытка, но и без прибылей, и без амортизационного счета. Зимою по снегу, сорока-пятью лошадьми, половиной уездного населения таскали верст пятьдесят расстояния - новый котел на этот кожевенный завод, - притащили и бросили - за неподходящестью, списав стоимость его в счет прибылей и убытков; покупали корьедробилку - и тоже бросили - за негодностью, списав в счет прибылей и убытков; покупали тогда на предмет дробления корья соломорезку - и бросили, ибо корье не солома, списывали. Улучшали рабочий быт, жил-строительством; купили двухэтажный деревянный дом, перевезли его на завод и - распилили на дрова, напилили пять кубов, ибо дом оказался гнил, - годных бревен оказалось - тринадцать штук; к этим тринадцати прибавили девять тысяч рублей - и дом построили: как раз к тому времени, когда завод закрылся ввиду его, хотя и неубыточности, как прочие предприятия, но и бездоходности, - новый дом остался порожнем. Убытки свои комбинат покрывал распродажею оборудования бездействующих с дореволюции предприятий, - а так-же такими комбинациями: - Куварзин - председатель продал леса Куварзину - члену по твердым ценам со скидкою в 50% - за 25 тысяч рублей, - Куварзин - член продал этот-же самый лес населению и Куварзину-председателю, в частности, - по твердым ценам без скидки - за пятьдесят слишком тысяч рублей. - К 1927-ому году правление пожелало почить на лаврах: дарили Куварзину портфель, деньги на портфель взяли из подотчетных сумм, а затем бегали с подписным листом по туземцам, чтобы вернуть деньги в кассу. Ввиду замкнутости своих интересов и жизни, протекающей тайно от остального населения, никакого интереса для повести начальство не представляет. Алкоголь в городе продавался только двух видов водка и церковное вино, других не было, водки потреблялось много, и церковного вина, хотя и меньше, но тоже много - на христову кровь и теплоту. Папиросы в городе продава-лись - "Пушка" одиннадцать копеек пачка, и "Бокс", четырнадцать копеек, иных не было. Как за водкой, так и за папиросами очереди были - профессиональная и не профессиональная. Дважды в сутки проходили пароходы, там в буфете можно было купить папиросы "Сафо", портвейн и рябиновку,- и курители "Сафо" были явными растратчиками, ибо частной торговли в городе не было, а бюджеты на "Сафо" не расчитывались. Жил город в расчете стать заштатным, огородами и взаимопомощью обслуживая друг друга.
У Скудрина моста стоял дом Скудрина и в доме проживал Яков Карпович Скудрин, ходок по крестьянским делам, человек восьмидесяти пяти лет, - кроме Якова Карповича Скудрина проживали в городе в отдельности от Якова Карповича много младшие его две сестры, Капитоли-на и Римма, и брат охломон Иван, переименовавший себя в Ожогова, - речь о них ниже.
Лет сорок последних, страдал Яков Карпович грыжей и, когда ходил, поддерживал через прореху у штанов правою своею рукою эту свою грыжу, - руки его были пухлы и зелены, - хлеб солил он из общей солонки густо, похрустывая солью, бережливо остатки соли ссыпая обратно в солонку. Последние тридцать лет Яков Карпович разучился нормально спать, просыпался ночами и бодрствовал тогда за библией до рассветов, а затем спал до полдней, - но в полдни он всегда уходил в читальню, читать газеты: газет в городе не продавали, на подписку не хватало денег, - газеты читались в читальнях. Яков Карпович был толст, совершенно сед и лыс, глаза его слезились, и он долго хрипел и сопел, пока приготавливался заговорить. Дом Скудриных некогда принадлежал помещику Верейскому, раззорившемуся вслед отмене крепостного права в выборной должности мирового судьи: Яков Карпович, отслужив дореформенную солдатчину, служил у Верейского писарем, обучился судейскому крюкодельству и перекупил у него дом вместе с должностью, когда тот раззорился. Дом стоял в неприкосновенности от Екатерининских времен, за полтора столетия своего существования потемнел, как его красное дерево, позеленев стеклами. Яков Карпович помнил крепостное право. Старик все помнил - от барина своей крепостной деревни, от наборов в Севастополь; за последние пятьдесят лет он помнил все имена отчества и фамилии всех русских министров и наркомов, всех послов при императорском русском дворе и советском ЦИК'е, всех министров иностранных дел великих держав, всех премьеров, королей, императоров и пап. Старик потерял счет годам и говорил:
