Смотритель отвечает:
– Я до полуночи успею вашей светлости вполне весь голос природы открыть, если только вы в рассуждении моей награды не откажете мне то, что я составляю себе за драгоценнейшее.
– Хорошо, – отвечает князь, – даю тебе свое слово, что все, о чем попросишь, я тебе сделаю, но только не проси невозможного.
Смотритель отвечает:
– Я невозможного просить не стану, а у меня такое желание больше всего на свете, чтобы вы явили мне протекцию – сошли ко мне в нижние покои и сели с нами за стол и что-нибудь скушали, или даже хоть просто так посидели, потому что я нынче справляю мою серебряную свадьбу, после двадцати пяти лет, как я на Амалии Ивановне женился по вашему милосердию. А будет это к вечеру в одиннадцатом часу; в полночь же, как вам угодно, вы можете благопристойно холодком выехать.
Князь согласился и слово дал, но только все-таки опять никак не мог вспомнить: что это, и откуда этот человек, и отчего он двадцать пять лет тому назад женился на Амалии Ивановне по его милосердию?
– Я даже с удовольствием пойду на ужин к этому чудаку, – сказал князь, – потому что он меня очень занимает; да и по правде сказать: мне самому что-то помнится, не то насчет его, не то насчет Амалии Ивановны, а что именно такое – припомнить не могу. Подождем голоса природы!
К вечеру фельдмаршал совсем поправился и даже ходил гулять с Фаддеевым – город посмотрел и закатом солнца полюбовался, а потом, как возвратился домой в десять часов, хозяин уже его ждет и к столу просит.
Князь говорит:
– Очень рад, сейчас приду.
Фаддеев пошутил, что это даже и кстати, потому что он после прогулки почувствовал аппетит и очень хотел съесть, чту там Амалия Ивановна наготовила.
Барятинский опасался только того: не посадил бы его хозяин на первом месте и не стал бы подавать много шампанского да потчевать. Но все эти опасения были совершенно напрасны: смотритель и за столом показал столько же приятного такта, как и во все предыдущие часы, которые князь провел в его доме.
Стол был накрыт щеголевато, но просто; в зальце, очень просторном, сервировка опрятная, но скромная, и зажжены два черные чугунные канделябра прекрасной французской работы, в каждом по семи свечей. А вино стоит хороших сортов, но все местное, – но между ними толстопузенькие бутылочки с ручными надписями.
Это – наливки и водицы разных сортов и превосходного вкуса, и малиновые, и вишневые, и из крыжовника.
Стал смотритель гостей рассаживать и тоже опять показал свою ловкость: не повел князя в конец стола к хозяйскому месту, а усадил его, где тот сам хотел, – между адъютантом князя и прехорошенькой дамочкой, чтобы было фельдмаршалу с кем сказать и короткое слово и любезностями к приятному полу заняться. Князь с дамочкой сразу же очень разговорился: он интересовался, откуда она, и где воспиталась, и какое в таком далеком уездном городе находит для себя развлечение?
Она ему на все его вопросы отвечала очень смело и без всякого жеманства и открыла, что больше всего, будто, чтением книг занимается.
Князь спрашивает: какие она книги читает?
Она отвечает: Поль-де-Кока романы.
Князь засмеялся:
– Это, – говорит, – веселый писатель, – и спрашивает: – Что же вы именно читали: какие романы?
Она отвечает:
– «Кондитер», «Мусташ», «Сестра Анна» и прочие.
– А своих русских писателей не читаете?
– Нет, – говорит, – не читаю.
– А почему так?
– У них мало светского.
– А вы любите светское?
– Да.
– Почему же это так?
– Потому, что мы о своей жизни сами всё знаем, а то интереснее.
И тут говорит, что у нее есть брат, который сочиняет роман из светской жизни.
– Вот это любопытно! – сказал князь. – Нельзя ли хоть немножко видеть, что он там пишет?
– Можно, – отвечала дама, и на минуточку встала и принесла небольшую тетрадку, в которой Барятинский, взглянув только на первую страницу, и весь развеселился и подал ее Фаддееву, сказавши:
– Посмотрите, как бойко начато!
Фаддеев посмотрел на первые строки светского романа, и ему стало весело.
Роман начинался словами: «Я, как светский человек, встаю в двенадцать часов и утреннего чаю дома не пью, а езжу по ресторанам».
– Чудесно? – спросил Барятинский.
– Очень хорошо, – отвечал Фаддеев.
В это время все развеселились, а хозяин встал, поднял вверх бокал с шипучим цимлянским и говорит:
– Ваша светлость, прошу вашего позволения, ко всеобщему и моему удовольствию, в сей драгоценный для меня день дозволить мне изъяснить: кто я такой, и откуда и кому всем, чту имею к своему благоденствию, обязан. Но не могу я этого изложить в хладном слове человеческого голоса, так как я учен на самые мелкие деньги, а разрешите мне во всем законе моего естества при всех торжественно испустить глас природы!
Тут уже настало время самому фельдмаршалу сконфузиться, и он до того смешался, что нагнулся вниз, будто хотел салфетку поднять, а сам шепчет:
– Ей-богу, не знаю, что ему сказать: что это он такое спрашивает?
А дамочка, его соседка, щебечет:
– Не бойтесь, разрешайте: уж Филипп Филиппович дурного не выдумает.
Князь думает: «Э, была – не была, – пусть испущает голос!»
– Я такой же гость, – говорит, – как и все прочие, а вы хозяин – делайте, что вы хотите.
– Благодарю всех и вас, – отвечает смотритель и, махнув головой Амалии Ивановне, говорит: – Иди, жена, принеси, что ты сама знаешь, собственными твоими руками.
Амалия Ивановна вышла и идет назад с большою, ярко отполированною медною валторною, и подала ее мужу; а он взял, приложил трубу к устам и весь в одно мгновенье переменился. Только что надул щеки и издал один трескучий раскат, как фельдмаршал закричал:
– Узнаю, брат, тебя, сейчас узнаю: ты егерского полка музыкант, которого я за честность над плутом интендантом присматривать посылал.
– Точно так, ваша светлость, – отвечал хозяин. – Я вам этого напоминать и не хотел, а сама природа напомнила.
Князь обнял его и говорит:
– Выпьемте, господа, все вдруг тост за честного человека!
И изрядно таки выпили, а фельдмаршал совсем выздоровел и уехал чрезвычайно какой веселый.
Впервые опубликовано – журнал «Осколки», 1883.
