«Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга…»
Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга,
Всверлите мне в сердце штопоры зрачков тугих и густых,
А я развешу мои слова, как рекламы, поразительно плоско
На верткие столбы интонаций простых.
Шлите в распечатанном рте поцелуи и бутерброды,
Пусть зазывит вернисаж запыленных глаз,
А я, хромой на канате, ударю канатом зевоты,
Как на арене пони, Вас.
Из Ваших поцелуев и из ласк протертых
Я в полоску сошью себе огромные штаны
И пойду кипятить в семиэтажных ретортах
Перекиси страсти и докуренные сны.
В голое небо всуну упреки,
Зацепив их за тучи, и, сломанный сам,
Переломаю моторам распухшие от водянки ноги.
И пусть по тротуару проскачет трам.
А город захрюкает из каменного стула.
Мне бросит плевки газовых фонарей,
И из подъездов заструятся на рельсы гула
Двугорбые женщины и писки детей.
И я, заложивший междометия наглости и крики
В ломбарде секунд и в пляшущей кладовой,
Выстираю надежды и взлохмаченные миги,
Глядя, как город подстриг мой вой
«Я не буду Вас компрометировать…»
Я не буду Вас компрометировать дешевыми объедками цветочными
А из уличных тротуаров сошью Вам платье,
Перетяну Вашу талью мостами прочными,
А эгретом будет труба на железном накате,
Электричеством вытку Вашу походку и улыбки,
Вверну в Ваши слова лампы в сто двадцать свечь,
А в глазах пусть наплещутся золотые рыбки,
И рекламы скользнут с провалившихся плеч.
А город в зимнем белом трико захохочет
И бросит вам в спину куски ресторанных меню.
И во рту моем закопошатся ломти непрожеванной ночи,
И я каракатицей по вашим губам просеменю.
А вы, нанизывая витрины на пальцы,
Обнаглевших трамваев двухэтажные звонки
Перецелуете, глядя, как валятся, валятся, валятся
Искренние минуты в наксероформленные зрачки.
И когда я, обезумевший. начну приниматься
К горящим грудям бульварных особняков,
Когда мертвое время с косым глазом китайца
Прожонглирует ножами башенных часов, —
Вы ничего не поймете, коллекционеры жира,
Статисты страсти, и шкатулки королевских душ
Хранящие прогнившую истину хромоногого мира,
А бравурный, бульварный, душный туш!
Так спрячьте-же запеленутые сердца в гардеробы,
Пронафталиньте Ваше хихиканье и увядший стон,
А я Вам брошу с крыш небоскреба
Наши зашнурованные привычки, как пару дохлых ворон.
«Кто-то на небе тарахтел звонком, и выскакивала…»
Кто-то на небе тарахтел звонком, и выскакивала
Звездная цифра… Вечер гонялся в голубом далеке
За днем рыжеватым, и за черный пиджак его
Ловила полночь, играя луной в бильбокэ.
Всё затушевалось, и стало хорошо потом.
Я пристально изучал хитрый крап
Дней неигранных, и над ресторанным шепотом
Город вздыбил изнуренный храп.
И совесть укорно твердила: Погибли с ним,
И Вы, и вскрывший письмо судьбы!
Галлюцинация! Раскаянье из сердца выплеснем
Прямо в морду земли, вставшей на дыбы
Сдернуть, скажите, сплин с кого?
Кому обещать гаерства, лекарства и царства?
Надев на ногу сапог полуострова Аппенинского,
Прошагаем к иррациональности Марса.
«Болтливые моторы пробормотали быстро…»
Болтливые моторы пробормотали быстро и на
Опущенную челюсть трамвая, прогрохотавшую по глянцу торца,
Попался шум несуразный, однобокий, неуклюже-выстроенный,
И вечер взглянул хитрее, чем глаз мертвеца.
Раскрывались, как раны, рамы и двери электро, и
Оттуда сочились гнойные массы изабелловых дам;
Разогревали душу газетными сенсациями некоторые,
А другие спрягали любовь по всем падежам и родам.
А когда город начал крениться на-бок и
Побежал по крышам обваливающихся домов,
Когда фонари сервировали газовые яблоки
Над компотом прокисших зевот и слов,
Когда я увлекся этим бешеным макао, сам
Подтасовывая факты крапленых колод, —
Над чавкающим, переживающим мгновения хаосом,
Вы возникли, проливая из сердца йод.
I
Панели любовно ветер вытер,
Скосив удивленные глаза.
Лебеди облаков из витрин кондитерской
В трепете, как однокрылая стрекоза.
И нас обоих рукой коромысла,
Смеясь, сравняли мясные весы,
И кто-то стрелки за циферблат выслал,
Ломал траурные палочки-часы.
Лебеди-облака в хмуром трепете
Шепотом кутались в тысячи поз
И вся улица смотрела, как Вы прицепите
К моим губам Ваши губы из роз.
II
Ах, остановите! Все валится,
В сердце рушится за небоскребом небоскреб.
Ах, уберите! Оригинальности
Розовую мордочку спрячьте в гробь.
Снега, как из влажной перины,
Запушили фонарную яркость…
Слушайте! Кажется! Вальс старинный
Сейчас прогуляется по Луна-Парку.
Ах остановите! Все валится,
И остатки расшатала тренога.
Я фонарным золотом и снегом залит сам,
И мои веки белыми пальцами снег перетрогал.
Ах, не много, не много, не много
Минут дайте выпить оригинальности,
Ведь мои веки белыми пальцами пальцами снег перетрогал,
И фонарным золотом и снегом залить сам.
Плывут кровавые губы
Вечерним в небе заревом,
Дремлют фабричные трубы.
Сегодня на тротуаре Вам.
Целует месяц следы одиноко-ль?
Скользите растерянной улицей.
Луна улыбнулась в бинокль,
Сдергивая пелену лица.
Картавят в призрачной жути
Лунного черепа впадины.
В моем сердце, портмоне минут,
Незаметно все секунды украдены.
Дремлю за румяненным облаком,
Час, кинутый за заборы, упорно молчит.
Винные этикетки целуют лоб лаком,
Надевая прохожих на шпиль каланчи.
Стеклянные скаты рассветы вдребезги
Разбиты упорством винных столбов.
И от золота, и от пыли не видно в небе зги
Причесывающихся гранитно-лысых лбов.
Разбиваю гранаты любовной памяти
Красным соком заливаю двери торговых контор,
И ускользает, заранее занятый,
Лифт дня за башенной стрелки взор.
Ветер, небо опрокинуть тужась,
Исслюнявил мокрым поцелуем стекла.
Плащ дождя срывая, синий ужас
Рвет слепительно фонарь поблёклый,
Телеграфных проволок все скрипки
Об луну разбили пальцы ночи.
Фонари, на лифте роковом ошибки
Поднимая урну улицы, хохочут.
Медным шагом через колокольни,
Тяжеля, питы ступили годы,
Где, усталой дробью дан трамвай-невольник
Отбивая, вялые секунды отдал.
Иду сухой, как старинная алгебра,
В гостиной осени, как молочный плафон,
Блудливо солнце на палки бра,
Не электричащих, надевает сиянье, треща в немой телефон.
И осыпаются мысли усталого провода,
Задумчивым звоном целуют огни.
А моих волос бесценное серебро водой
Седой обливают хилые дни.
Хило прокашляли шаги ушедшего шума,
А я иду и иду в венке жестоких секунд.
Понимаете? Довольно видеть вечер в позе только негра-грума,
Слишком черного, чтоб было видно, как утаптывается земной грунт.
Потом времени исщупанный, может, еще не совсем достаточно,
Еще не совсем рассыпавшийся и последний.
Не кажусь ли вам старик-паяцем святочным,
Богоделкой, вяжущей на спицах бредни.
Я века лохмотьями солнечной задумчивости бережно
Укрывал моих любовниц в рассеянную тоску,
И вскисший воздух мне тогу из суеверий шил,
Едва прикрывающий наготу лоскут,
И, упорно споря и хлопая разбухшим глазом, нахально качается.
Доказывая: с кем знаком и незнаком,
А я отвечаю, что я только скромная чайница,
Скромная чайница с невинно-голубым ободком.
