Ознакомительная версия.
Так, говорили, продолжалось лет пять.
Нынче же исследования Фридриха привели его на Балеарские острова. Восклицания Прокопьева («Какие еще Балеарские острова! Какие еще виллы!») его не только удивили, но и обидели.
– Но это же и морской свинке должно быть понятно, - угрюмо произнес Фридрих, - что владения вам лучше приобретать на Балеарских островах!
– Да нигде я не собираюсь приобретать какие-либо владения! - снова воскликнул Прокопьев. - И что же вы сами-то не отправитесь на Балеарские острова?
– Мной еще не сделан выбор! - ответил Фридрих, но в нем тотчас же возникли несомненные подозрения, он взглянул на Прокопьева враждебно-угрожающе.
– Успокойтесь, Фридрих, - сказал Прокопьев. - Мои интересы чрезвычайно далеки от ваших интересов.
И действительно, он думал теперь о девушке с неважной прической, резкими словами оценившей его, Прокопьева, суть. «В чем драма ее жизни? Отчего она расплакалась?» - размышлял Прокопьев.
Но при этих его мыслях в закусочную по-хозяйски вошел мужичок лет сорока, в майке, спортивных штанах и шлепанцах на босу ногу. Он прошагал к кассирше Люде (на боку ее кабинки, кстати, был укреплен трафарет: «Касса работает в настоящем режиме цен») и объявил, отчасти радостно:
– Опять прилетали! Через форточку и прямо к ней!
– Ой, Васек, ой! - воскликнула кассирша. - И сколько же их было?
– Трое. Как и в прошлые разы. И сразу к ней, к стерве!
С кружкой пива и ста граммами «Завалинки» Васек направился к столику Прокопьева.
– Можно к вам?
– Садись, Васек, садись, - Фридрих снова принялся выводить цифирки, теперь уже прямо на глянцевостях журнала.
– Я вас, пожалуй, видел, - сказал Васек.
– Наверное, - кивнул Прокопьев. - Я сюда захожу иногда…
– А я из здешнего двора. Вон там, за ихней кухней, - и он протянул Прокопьеву руку. - Василий Фонарев. Частный извозчик. Водила-бомбила. Сейчас вот мотор распоганился. Я с ним вожусь. Сижу дома с бабьем. Сам-то я из Касимова. Вы в Касимове, небось, бывали.
– Нет, - сказал Прокопьев. - Не бывал.
– Ну как же! Вы в Касимове не бывали? - удивился Васек. - Я вам из Касимова воду привезу. Трехлитровую банку. В Касимове вода замечательная. От нее все пройдет. Вас как звать-то? Привезу, Сергей, обязательно. И Фридриху я обещал. Ну и что, что не привез? Привезу. И не потому, что вода замечательная, а из уважения. И тебе, Серега, привезу.
– Ты, Васек, опять в запое, что ли? - поинтересовалась кассирша Люда.
– Ни в коем разе, Людмила Васильевна, - ответствовал Васек. - Но хоть бы и в запое. Но не в запое. А так выпил малость из-за недоумений. Ведь они совсем обнаглели, гуманоиды-то эти! Башки бы им поотрывать! Но у них их нет.
– На кого же они, Васек, похожи?
– На велосипедные шины. Раздутые. С большими ниппелями. Вот с такими. Правда, когда в форточку влетают, слипаются в колбасу. Но ниппеля у них еще больше становятся. И мимо меня прямо к ней, к полковнику!
– Какой у тебя еще полковник? - оторвался от расчетов Фридрих.
– Ну жена моя! - поморщился Васек. - А кто же она, как не полковник? И ведь ждет их, стерва! Сразу троих. Я поднимаю голову, а они уже отряхиваются. Как тут не прийти в недоумение и не выпить?
– Ой, Васек, ой! - восхитилась кассирша. - Какая жизнь у тебя интересная! И сейчас они у тебя?
– Нет, улетели. А полковник послала меня за бутылкой. Чтобы энергии в ней восстановились. Побегу в «Красные двери». Ты, Серега, не расстраивайся. Я тебе воду из Касимова привезу. Раз пообещал. Банку трехлитровую. Может, и ведро.
И Васек, не теряя шлепанцев, поспешил в бывшую булочную, ныне - не знающий покоя и ночами магазин, прозванный в народе «Красными дверями».
А Фридрих достал из кармана куртки калькулятор и, видимо, стал перепроверять результаты изысканий.
– Что же ты раньше жалел эту свою машину? - поинтересовалась кассирша Люда.
– А возьмет и сядет у заразы накопитель энергии, - разъяснил Фридрих. - А потом, как только дело доходит до восточного побережья Сардинии, цифры в нем начинают дергаться.
«Где же сейчас печальная девушка Нина? - опять обеспокоился Прокопьев. - Не издеваются ли над ней сейчас какие-либо изверги? Жива ли она?»
Не произнеся этикетно-общепитовских слов, на свободные у столика стулья слева от Прокопьева и Фридриха Малоротова опустились двое мужчин средних лет с как будто бы знакомыми Прокопьеву лицами. Один был вроде бы актер. Лицо другого, сообразил Прокопьев, не раз дергалось перед ним на экране телевизора. Он всегда о ком-то вспоминал. Да, да, именно вспоминал. Юбилеи, похороны - и он непременно возникал на экране, и выходило так, что он был первейшим другом юбиляра или только что почившего. Высоцкий, Даль, Тарковский, Галич и вовсе удаленные от нас годами мастера - Пришвин, Пастернак и даже Михаил Афанасьевич Булгаков. Вот о ком он говорил. А на вид первейшему другу и воспоминателю более сорока пяти лет дать было никак нельзя.
– Да врешь ты, Шура! - громко произнес, по мнению Прокопьева - актер, отвлекаясь от горшочка с жарким. - Врешь! Не мог ты этого видеть!
– Не конфузь ты меня, братец Коленька, перед людьми, - милейше улыбнулся братцу Коленьке воспоминатель Шура («Мельников! - сейчас же явилось Прокопьеву. - Александр Мельников!»), - а то ведь черт-те что могут обо мне подумать… Сейчас же перепроверим мои слова у людей незаинтересованных… Вы, молодой человек, кто по профессии?
– Я? - растерялся Прокопьев.
– Да. Вы.
– Какой же я молодой человек?
– Неважно, - капризно махнул рукой Мельников. - Вы, похоже, имеете отношение к искусству…
– Да что вы! - чуть ли не испугался Прокопьев. - Я - ремесленник.
– И каково ваше ремесло?
– Я… я… - Прокопьев совершенно смутился. - Я мастер по перетягиванию пружин…
– Каких пружин? - удивился Мельников.
– Самых обычных! - Прокопьеву захотелось сейчас же разъяснить Мельникову свой случай, чтобы не затруднять головоломкой человека, и так содержавшего в сусеках памяти множество воспоминаний и мыслей. - В матрасах. В диванах. В креслах. И вам, небось, приходилось испытывать неудобства от покореженных пружин в лежанках.
Вероятный актер Коля расхохотался, а первейший друг знаменитых и великих нахмурился.
– Откуда вам ведомо о моих неудобствах? - спросил Мельников чуть ли не с вызовом.
– Я догадываюсь, - скромно сказал Прокопьев.
А актер Коля хохотал и повторял: «В самое яблочко! В самую десятку!»
– Прекрати, Николай! На нас и так все смотрят! - сердито заявил Мельников. - Ты радуешься тому, что пружинных дел мастер не знает, по всей видимости, биографию Василия Ивановича Качалова и не сможет оценить мою историю.
– Но вдруг он знаменитый пружинный мастер! Вдруг он перетягивает золотые пружины!
– Да что вы! - воскликнул Прокопьев. - Какие золотые! Вы можете мне не поверить, но иногда я добываю материал для починки диванов и кресел на помойках и в мусорных баках.
– Ваше счастье, что на помойках! - обрадовался Николай. - А то ведь он, якобы наблюдавший ребенком прогулку Качалова, Есенина и собаки, тотчас же принялся бы ожидать вашей кончины и на поминках выступил бы с воспоминаниями.
– Ты невыносимый пошляк, Николай! - трагически произнес Мельников, вскочил, пальцы его стали теребить черную бабочку под кадыком, будто его душил гнев, а бабочка сдавливала дыхательные пути. Но тут, видимо, вспомнив о чем-то, присел. - Так, так, так. Это замечательно, что вы сегодня обнаружились. Это знак судьбы. А мне ведь надо починить пружины в диване и двух креслах. В них память о таких людях! Вы не откажетесь от услуги? У вас есть телефон? Продиктуйте, пожалуйста, его номер, с вашего позволения через два дня я вам позвоню.
Приятели обменялись еще несколькими колкостями и покинули закусочную, призвав пружинных дел мастера не забывать о несовершенствах домашнего быта маэстро Александра Мельникова. При этом Николай опять принялся подхохатывать.
«Он, этот Мельников-то, - вспоминал Прокопьев, - вроде бы и режиссер, и критик, и передачи на "Культуре" временами ведет с министром на равных. Возвышенный человек! А тоже мается из-за ослабших пружин. Где-то я видел недавно Николая? В каком-то фильме… Криминальном, что ли…»
– Остается еще пройти западное побережье Крита, - вздохнул Фридрих. - Но там обычно цены заламывают безобразные.
И сейчас же, но явно не в связи со вздохами Фридриха, а само по себе, произошло некое движение над столиками закусочной и над утихшими в миг посетителями. Случилось будто бы исчезновение света, но потом пошли мерцания, вспышки разноцветные, образовались переливы и покачивания множества тонких желтоватых гирлянд, вызвавших у Прокопьева мысли о телеграфных лентах из фильмов о Гражданской войне, и стрекот телеграфистов вроде бы зазвучал, и звонки раздались - тоже вроде бы от старинных аппаратов.
Впрочем, все это продолжалось минуту, и снова ровным стал свет плафонов-ландышей, по девяти на двух стенах, и возобновилось прохождение народа по яркому от юбилейных фонарей (под Шехтеля) Камергерскому переулку перед окном закусочной, тоже, казалось, на минуту прекратившееся.
Ознакомительная версия.
