Что же теперь говорит Макрина? Елене казалось, что кто-то шепчет ей в уши Макринины слова:
- И вижу это я сквозь щелку,- стоит барышня перед зеркалом в чем мать родила,- вся как есть совсем выпялимшись.
- Да что ты!-восклицает Маланья.
- Вот ей-Богу! - говорит Макрина.-Вся голая, и фигуряет, и фигуряет,-и этак-то повернется, и так-то...
Макрина топчется на месте, представляя барышню, и обе хохочут. Циничные, грубые слова звучали с беспощадно-гнусной ясностью; от этих слов и от грубого смеха горничной и кухарки Еленино лицо покрылось жгучим румянцем стыда и обиды.
Она чувствовала стыд во всем теле,- он разливался пламенем, как снедающая тело болезнь. Долго Елена лежала неподвижная, в каком-то странном и тупом недоумении,-потом стала медленно одеваться, хмуря брови, как бы стараясь решить какой-то трудный вопрос, и внимательно рассматривая себя в зеркале.
V
В следующие за тем дни Макрина держала себя так, как будто она тогда и не видела ничего и даже не приходила,-и это ее притворство раздражало Елену. И потому уже все в Макрине, что было и раньше, но чего не замечала Елена, теперь стало ей противно. Неприятно было одеваться и раздеваться при Макрине, принимать ее услуги, слушать ее льстивые слова, которые прежде терялись в лепечущих звуках водяных струек, плещущих об Еленино тело, а теперь поражали слух.
И в первый раз, когда Макрина заговорила попрежнему, Елена вслушалась в ее слова и дала возможность своему раздражению.
Утром, когда Елена входила в ванну, Макрина, поддерживая ее под локоть, сказала со льстивой улыбкой:
- В такую милочку, как вы, кто не влюбится! Разве у кого глаз нет, тот только не заметит. Что за ручки, что за ножки!
Елена покраснела.
- Пожалуйста, перестаньте,-резко сказала она.
Макрина взглянула на нее с удивлением, опустила глаза и потом,- или это только показалось Елене?- легонько усмехнулась. И эта усмешка еще более раздражила Елену,- но уже она овладела собой и промолчала...
Упрямо, без прежнего радования, с какими-то злыми думами и опасениями Елена продолжала каждый день обнажать свое прекрасное тело и смотреть на себя в зеркало. Она делала это даже чаще, чем прежде, не только вечером, при свете ламп, но и днем, опустив занавесы. Теперь она уже не забывала опускать портьеры, чтобы не подсматривали и не подслушивали ее снаружи, и при этом стыд делал все ее движения неловкими.
Уже не таким, как прежде, прекрасным казалось теперь Елене ее тело. Она в этом теле находила недостатки,- старательно отыскивала их. Чудилось в нем нечто отвратительное,- зло, разъедающее и позорящее красоту, как бы налет какой-то, паутина или слизь, которая противна и которую никак не стряхнуть.
Елене часто казалось, что на ее обнаженном теле тяжко лежат чьи-то чужие и страшные взоры. Хотя никто не смотрел на нее, но ей казалось, что вся комната на нее смотрит, и от этого ей делалось стыдно и жутко.
Было ли это днем,-Елене казалось, что свет бесстыден и заглядывает в щели из-за занавеса острыми лучами, и смеется. Вечером безокие тени из углов смотрели на нее и зыбко двигались, и эти их движения, которые производились трепетавшим светом свеч, казались Елене беззвучным смехом над ней. Страшно было думать об этомбеззвучном смехе, и напрасно убеждала себя Елена, что это обыкновенные неживые и незначительные тени,-их вздрагивание намекало на чуждую, недолжную, издевающуюся жизнь.
Иногда внезапно возникало в воображении чье-то лицо, обрюзглое, жирное, с гнилыми зубами,- и это лицо похотливо смотрело на нее маленькими, отвратительными глазами.
И на своем лице Елена порой видела в зеркале что-то нечистое и противное и не могла понять, что это.
Долго думала она об этом и чувствовала, что это не показалось ей, что в ней родилось что-то скверное, в тайниках ее опечаленной души, меж тем как в теле ее, обнаженном и белом, подымалась все выше горячая волна трепетных и страстных волнений.
Ужас и отвращение томили ее.
И поняла Елена, что невозможно ей жить со всем этим темным на душе. Она думала: "Можно ли жить, когда есть грубые и грязные мысли? Пусть они и не мои, не во мне зародились,- но разве не моими стали эти мысли, как только я узнала их? И не все ли на свете мое, и не все ли связано неразрывными связями?
VI
В гостиной у Елены сидел Ресницын, молодой человек, по-модному одетый, несколько вялый, но совершенно влюбленный в себя и уверенный в своих достоинствах. Его любезности сегодня не имели никакого успеха у Елены, как и раньше, впрочем. Но прежде она выслушивала его с той общей и безличной благосклонностью, которая привычна для людей так называемого "хорошего общества". Теперь же она была холодна и молчалива.
Ресницын чувствовал себя выбитым из колеи, а потому сердился и нервно играл моноклем. Он не прочь был бы назвать Елену невестой, и ее холодность казалась ему грубостью. А Елену более, чем когда-либо прежде, утомляло в его разговоре легкомысленное порхание с предмета на предмет. Она сама говорила всегда сжато и точно, и всякое многоречие людское было ей тягостно. Но люди почти все таковы,- распущенные, беспорядочные.
Елена спокойно и внимательно смотрела на Ресницы-на, как бы находя в нем какое-то печальное соответствие своим горьким мыслям. Неожиданно для него она спросила:
- Вы любите людей?
Ресницын усмехнулся небрежно, с видом умственного превосходства, и сказал:
- Я сам человек.
- Да себя-то вы любите?- опять спросила Елена. Он пожал своими узенькими плечами, саркастически усмехнулся и сказал притворно-вежливым тоном:
- Люди вам не угодили? Чем, позвольте спросить!
Видно было, что он чувствует себя оскорбленным за людей тем, что Елена допускает возможность и не любить их.
- Разве можно любить людей?- спросила Елена.
- Почему же нельзя?- изумленно переспросил он.
- Они сами себя не любят,- холодно говорила Елена,- да и не за что. Они не понимают того, что одно достойно любви,-не понимают красоты. О красоте у них пошлые мысли, такие пошлые, что становится стыдно, что родилась на этой земле. Не хочется жить здесь.
- Однако же вы живете здесь!- сказал Ресницын.
- Где же мне жить!- холодно промолвила Елена.
- Где же люди лучше?- спросил Ресницын.
-Да они везде одинаковы,- ответила Елена, и легкая презрительная усмешка мелькнула на ее губах.
Ресницын не понимал. Разговор этот стеснял его, казался ему неприличным и странным. Он поспешил распрощаться и уйти.
VI
Вечерело. Елена была одна.
На тихом воздухе ее покоя ванильный запах гелиотропа не смешивался с медовым ароматом черемухи и со сладкими благоуханиями роз и побеждал их.
- Построить жизнь по идеалам добра и красоты! С этими людьми и с этим телом!- горько думала Елена.- Невозможно! Как замкнуться от людской пошлости, как уберечься от людей! Мы все вместе живем, и как бы одна душа томится во всем многоликом человечестве. Мир весь во мне. Но страшно, что он таков, каков он есть,-и как только его поймешь, так и увидишь, что он не должен быть, потому что он лежит в пороке и во зле. Надо обречь его на казнь, и себя с ним.
Тоскующие Еленины глаза остановились на блестящем предмете, красивой игрушке, брошенной на стол.
- Как это просто!- подумала она.-Вот, довольно хоть бы этого ножа.
Тонкий позолоченный кинжал, из тех, которые иногда употребляются для разрезывания книг, с украшенной искусной резьбой рукоятью и с обоюдоострым лезвием, лежал на ее письменном столе. Елена взяла его в руки и долго любовалась им. Она купила его недавно, не потому, что он был ей нужен,нет, ее взоры привлек странный, запутанный узор резьбы на рукояти.
"Прекрасное орудие смерти",- подумала она и улыбнулась. Улыбка ее была спокойная и радостная, и мысли в голове у ней проходили ясные и холодные.
Она встала,- и кинжал блестел в ее опущенной, обнаженной руке, на складках ее зеленовато-желтого платья. Она ушла в свою опочивальню и на подушках, лезвием к изголовью, положила кинжал. Потом надела она белое платье, от которого томно и сладостно пахло розами, опять взяла кинжал и легла с ним на постель, поверх белого одеяла. Ее белые башмаки упирались в подножие кровати. Она полежала несколько минут неподвижно, с закрытыми глазами, прислушиваясь к тихому голосу своих мыслей. Все в ней было ясно и спокойно, и только темное томило ее презрение к миру и к здешней жизни.
И вот,- как будто кто-то повелительно сказал ей, что настал ее час. Медленно и сильно вонзила она в грудь,- прямо против ровно бившегося сердца, кинжал до самой рукояти,- и тихо умерла. Бледная рука разжалась и упала на грудь, рядом с рукоятью кинжала.
