Капбретон, 1931
Если первая часть «Лета Господня. Праздники» (отдельное издание вышло в 1933 году) напрямую связана с общественно-публицистической деятельностью Шмелева, то вторая – «Радости – Скорби» имеет более частный, личный, бытовой характер. Собирая в книгу газетные очерки («Радости» по большей части также печатались в «Возрождении»), писатель не включил в «Лето Господне» как раз те главы, которые имели некую политическую окраску. Условно их можно объединить под заголовком «Россия и иностранцы» («Мартын и Кинга», «Небывалый обед») и даже – «Россия и будущая революция» («Лампадочка», «Страх»). Интересно, что первые два очерка были созданы в самом начале работы над «Радостями» в 1934 году вместе с главами «Петровками» и «Ледоколье» (в январе 1935-го – «Михайлов день»). Затем Шмелев прерывает работу над романом, пишет первый том «Путей небесных», «Старый Валаам», «Крымские рассказы», но в декабре 1936 – январе 1937 года снова возвращается к своему замоскворецкому циклу, правда, ненадолго – в «Возрождении» в январе печатает «Покров», а «Лампадочку» и «Страх» – в «Иллюстрированной России» в январе – феврале 1937 года. И только в декабре того же года берется за роман вплотную, с главы «Филиповки», где впервые начинает прослеживаться основной сюжет «Радостей – Скорбей»: болезнь и смерть отца. Он и будет далее развиваться в главах «Ледяной дом», «Говенье», «Вербное воскресенье», «Крестный ход», «Крестопоклонная», «На Святой», «Егорьев день», «Радуница» (все это публиковалось в «Возрождении» соответственно в январе, феврале, марте, апреле 1938 и в январе, марте, апреле, июне и июле 1939 года).
Тема и сюжет «Радостей – Скорбей», как известно, автобиографические. Но, обрабатывая эту тему по сравнению с газетными вариантами, Шмелев убирает «знание» о смерти взрослого рассказчика, который несомненно присутствует в книге рядом с рассказчиком-ребенком, и оставляет только предчувствия и предсказания. Сначала – случайные обмолвки, неясные приметы, общее беспокойство – пророчество юродивой, сны, распустившийся цветок… Все неумолимее приближается несчастье… Наконец, само страшное падение с лошади… После «Радуницы» Шмелев дописал еще «Рождество» и две части «Именин» (опубликованы соответственно в «Возрождении» в январе и апреле 1940 и в «Парижском вестнике» в январе 1943 года). На этом «Радости» были закончены.
«Скорби» печатались в газетах гораздо меньше – только «Москва», «Серебряный сундучок» и «Соборование», – все в послевоенной «Русской мысли» в июне, декабре 1947 и в феврале 1948 года. Помимо каких-то внешних обстоятельств можно предположить, что Шмелев не хотел давать в прессу самое личное и самое горькое, ибо сюжет «Скорбей» – борьба с болезнью, улучшение и ухудшение состояния, молитвы, надежды на исцеление, таинства, приготовления к смерти и, наконец, кончина и похороны отца.
Но так ли уж беспросветна эта скорбная книга? Еще в «Богомолье» Горкин, ведя ребенка по Святой дороге и показывая ему болезни и страдания, говорит: «От горя не отворачивайся». Но запрещает находиться в трактире рядом с пьяницами: «Не годится на грех смотреть». Страдания и смерть не так страшны, как страшен грех – об этом говорится в «Радостях – Скорбях». Отец героя был добрый человек, за него «молельщиков много», он исповедался и причастился, соборовался перед смертью – значит, смерть ему не страшна. Шмелев описывает таинства исповеди и елеосвящения, цитирует «Канон молебный при разлучении души от тела», церковную службу по усопшему…
Получается, что в «Праздниках» рассказывается о родовых обрядах православной веры, о том, как жить по вере, а в «Радостях – Скорбях» – как умереть в вере, спасая свою душу. «Душе моя, душе моя, восстани, что спише» – этот кондак из «Великого канона» св. Андрея Критского, читаемый Великим постом, приводится в первых главах «Праздников». И те же слова повторяются вновь как часть «Канона молебного на исход души» в последних главах «Скорбей» Они как бы замыкают, окольцовывают книгу. Возможность спасения души, бессмертия – вот что важно для Шмелева. Это-то и придает его книге, несмотря на скорбность содержания, свет и радость, о которых он писал Ильину 4 апреля 1945 года: «Закончил 2-ую часть «Лета Господня», – а большие главы, самые тяжелые для сердца, – болезнь и кончина отца – завершил осиявшим меня светом и нашел заключительный аккорд… И воспел: «Ныне отпуща-ешь…»[7].
Но для нас «Лето Господне» связывается не только с судьбой отца; эта «русская эпопея» связана с жизнью России. Отец всегда возникает в книге на фоне Москвы. И на «бытовом уровне»: он устраивает в городе иллюминации, балаганы, сплавляет лес по Москве-реке; и – внутренне, душевно. Перед смертью читает стихи о Москве, с высоты Воробьевых гор, любуясь городом, вдруг замечает: «А где же Чудов?., что-то не различу? <…> а раньше видал отчетливо. Мелькнуло чуть… или глаза ослабли?»
Глаза, конечно, ослабли; но ведь когда Шмелев писал эту главу, Чудова монастыря в Кремле уже не было! Как не было и Воскресенского, и Страстного монастырей, и храма Христа Спасителя, и Афонской, и Иверской часовен, и церквей – Воскресения Словуще-го, Константина и Елены, Косьмы и Дамиана, Никиты Мученика, Параскевы Пятницы, Спаса на Бору, Троицы в Лужниках – и даже Сухаревой башни, столь не случайно упоминаемых в «Лете Господнем». Потому-то и видит Шмелев Москву всегда «в туманце» – это туман умиленной памяти. Потому, когда в сцене похорон он пишет: «Я знаю: это последнее прощанье, прощанье с родимым домом, со всем, что был о…» – мы понимаем, что его книга тоже прощание с родным домом, с родной Москвой, с Россией – которые были.
Но если не страшна смерть отца, то не страшна и утрата России. Ибо то, что составляет ее нетленную сущность, утратить невозможно. Идеал неуничтожим. А ведь именно идеал, а не только бытовую, подробную, этнографическую оболочку показывает Шмелев. Он изображает не просто замоскворецкую среду, но благочестивых людей, бережно хранящих Предание и знающих Священное Писание. Этим-то его книга и отличается от других «ностальгических» романов эмиграции: «Жизни Арсеньева» Бунина, «Юнкеров» Куприна, «Путешествия Глеба» Зайцева. Его Россия – православная Россия. И как душа человеческая неуничтожима, так – воспользуемся словами Ильина – неуничтожима и душа Родины: «О младенческое сердце нашей России, ныне соблазненное и страдающее, но не погубленное и непогубимое вовек! О сияние родного солнца! О благодать родных молитв! И все это не «было» и не «прошло». Это есть и пребудет. Это навеки так».[8]
К этому, как нам кажется, и пришел Шмелев в своих поисках «утраченной России». И потому так светлы и радостны страницы его скорбной эпопеи, и потому так светел цикл Бальмонта, посвященный всему роману:
Лето Господне
1
Мы, умиленные, читаем,
И праздник в праздник – хоровод,
Мы с декабрем, мы с мартом, с маем,
Мы обнимаем – Круглый Год.
И в каждом празднике – с тобою
Хранитель наших детских снов,
Душа с тоскою голубою,
К земле приникнувший Шмелев.
2
Каждое чувство твое, мой брат, –
Рвешься вперед, а глядишь назад.
Каждое чувство – гулкий набат.
Каждое чувство, родной наш друг,
Травки собрались в зеленый круг,
В Севере нашем ты теплый Юг.
3
Весь мир наш измененный плох –
Он крик и стон, и вздох усталый,
Но с тобою, мальчик малый,
И к нам приходит добрый Бог.
Взглянул – и синевою вышней
Уходит в солнечный он свет,
А мы глядим в колодец лет
Под зацветающею вишней.
4
Лето есть – земли согретой,
Забаюканной, распетой,
Птичьим горлом сонма птиц,
С зеленеющею чащей,
С звучной нивой шелестящей,
Лето света, час гудящий
Грома, молний – и зарниц.
Лето также есть людское
В залюбованном покое.
В высь ли глянешь или ниц,
Или внутрь себя, – там где-то
Что-то счастием – задето,
С тем высоким небом, лето,
Где и мы – как крылья птиц.
Лето также есть Господне,
То, что длится лишь сегодня,
Звон заоблачных звонниц.
Лето света, Воскресенье,
За терзанием прощенья,
Час восстания из тленья,
Час нездешних огневиц.
Час! Часы Господни долги!
В них бегут четыре Волги
Возле кличущих станиц.
Где раскованы все цепи,
Где раскрылись маки в склепе,
Где бегут бескрайно степи
К морю счастья без границ[9].
1933
Елена Осьминина
Два чувства дивно близки нам –
