После его отъезда он стал пассивным и замкнутым, что вполне устроило Барбару.
Джонатан был удивлён, что она снова решилась отдать мальчишку на его попечение – возможно, это была своего рода взятка. Барбара частенько испытывала нужду в деньгах, и Джонатан, когда был в состоянии, охотно ей помогал. Двумя месяцами ранее он дал ей ссуду, которую вряд ли можно было назвать ссудой, поскольку он никогда не требовал возврата. Барбара отблагодарила его двумя страницами сплетен, единственным достоинством которых был пассаж о Серже; в других её письмах он никогда не упоминался.
Джонатан был заинтригован этим неожиданным подарком. "Надеюсь, ты то и дело вспоминаешь о моем чудесном мальчике!!... Он, кажется, совсем забыл тебя!!!!... Я говорила с ним о тебе – мы даже собирались сходить на твою выставку в декабре!...Но нет, молодому человеку это было неинтересно… Знаешь, в их возрасте это быстро забывается, что к лучшему, не правда ли… Но ты не представляешь какой он сейчас милашка!!!!" – писала Барбара со свойственной ей пунктуацией. Она рассказала, что Серж, наконец, прилично ведёт себя в школе, что всё больше и больше любит её, а вечером прячется у неё под одеялом, настоящий маленький любовник; "Он, кажется, стал немного плаксой, зато такой ласковый. По правде говоря, уж лучше пусть такой, чем непоседа, который ломает всё подряд!!.... Дети!.."
Эта замечательная новость совсем выбила Джонатана из колеи.
Что касается письма, обещающего приезд её сына, в нём также упоминались финансовые трудности, в которых она пребывала. Уловка была настолько вопиющей, что Джонатан испугался как бы Барбара, в конце концов, не приехала одна.
Серж вытер руки.
– Ты не грязный, – сказал Джонатан.
– Не грязный, но немножко грязный, ты бы мог помыть меня.
В Париже малыш постоянно сопровождал Джонатана в душ и даже в уборную.
– Но, видишь ли, здесь нет, ни ванны, ни душа.
– А… почему? – насупился Серж. Он отвернулся, и его лицо приобрело то гневное выражение, которое бывало в прежние дни.
– Почему ты уехал? – сердито спросил он.
– В прошлом году? Знаешь, я хотел остаться с тобой, – сказал Джонатан. – Я должен был остаться. Мне не хватило смелости. Твоя мать угнетала меня.
– Почему ты уехал?
Джонатан жил аскетично. Не хватало множества вещей нужных ребёнку. У него было несколько простыней, лишь одна подушка, наволочка и полотенце. Он сам их постирал. Его скромными радостями было вино от депрессии и спальня, где можно её переждать. Теперь же ему требовалась масса всего, целая куча препятствий, чтобы удержать и сдержать эту жизнь, которая убегала от него. После недолгого пребывания мальчика здесь, Джонатан почувствует боль, от которой он, возможно, никогда не избавится; у него станет всё меньше и меньше сил бороться со смертью.
Он посмотрел, сколько у него денег, и отправился в ближайшую деревню за продуктами, мебелью и другими вещами, в которых он нуждался; он даже съездил в ближайший город. Он арендовал холодильник. На окрестных фермах он купил еды больше, чем обычно съедал за два месяца. Ещё он раздобыл зеркало, и пообещал себе разбить его потом. Он осмотрел себя в зеркале, свою одежду, волосы, руки, лицо и провёл долгий день, приводя их в порядок.
Он провёл в доме генеральную уборку, покрасил садовую изгородь, открутил задвижку с двери своей спальни и убрал тряпки, висевшие на ставнях. Он повесил часы на кухне, вымыл почерневшие кастрюли, вымыл плитку, унитаз, окна, нашёл чистую скатерть для стола и сшил занавески, нашёл светильники и поставил на лампочки абажуры. Приготовил игры и игрушки, книжки с картинками и лекарства, насчёт которых он смиренно советовался с провизором, чтобы не ошибиться с возрастом.
В магазине игрушек он сказал, что у него есть сын. От стыда из-за этой лжи он почувствовал себя настолько несчастным, что чуть не оставил пакет на скамейке, когда вышел из магазина.
Под конец, он уже думал: «Лучше бы он не приехал».
Они поднялись наверх, чтобы убрать одежду Сержа в шкаф. Кровать была большой и высокой. Это была единственная спальня в доме, в котором было всего три комнаты, включая кухню. Рядом с кроватью, на козлах, Джонатан поставил стол, за которым он работал. Его покрывали большие листы с рисунками, он был тщательно вычищен, но дерево столешницы было изрисовано бесформенными каракулями.
– Ты делаешь эти рисунки? – спросил Серж.
– Да, я.
– Они хорошие?
Джонатан улыбнулся. – А как ты считаешь?
– Моя мама тоже рисует. И картины.
– Да, я помню.
– А у тебя их покупают? У неё нет.
– Это не так просто.
– Угу. Мы ходим вместе с Домиником возле кафе и ресторанов, показываем их людям, которые там едят, но ничего продать не можем. Ты тоже так продаёшь, в ресторанах?
– Эээ… нет, – ответил Джонатан, немного смущаясь, – в Париже я редко гуляю по вечерам. Но есть издательства и журналы, и есть галерея, которая присылает мне деньги.
– Галерея?
– Ну, магазин.
– То есть ты не ходишь на работу, ты всегда дома?
– Да.
– А мама теперь ходит.
– Да, она мне рассказывала.
– В какую-то контору, после обеда, но не каждый день. Она ведь теперь сочиняет музыку и песни, она не пишет ноты, она поёт мелодию, а Жак записывает ноты. Но сочиняет всё она. Даже слова. У него есть гитара. Ты знаешь какую-нибудь песню моей мамы?
– Нет. Она никогда мне не пела.
– Знаю. Она не умеет петь.
– Но кто-нибудь их поёт?
– Не-а. Никто. Они с Жаком иногда учат меня чему-нибудь.
– Понятно. Повезло тебе.
– Угу… не, не очень.
– Ну что ж...
– А нарисуй что-нибудь типа Микки Мауса? – предложил Серж.
– По-моему, он… слишком… глупый. Я лучше корову нарисую. Хочешь корову?
Они присели бок о бок возле стола и Джонатан достал большой лист бумаги.
– Хорошо. Нет, давай свинью! И большую жирную корову. И Дональда Дака, ты же знаешь Дональда Дака?
Джонатан повиновался. Заказ Сержа ничуть его не смутил. Его рука могла сделать что угодно; и эти ясные и ироничные образы, единственные, которые ребёнок находил понятными, доставляли ему такое же удовольствие, как если бы он был композитором, напевающим школьную песенку вместе с малышом.
– Я могу нарисовать кота, я тоже умею, – сказал Серж. – Я сейчас его нарисую, во-первых, он смеётся, но
