над головой руку с выставленным вверх указательным пальцем, Валерка неопределённо-замысловато вертит им. Будто ввинчивает во что-то невидимое.
— Мне, конечно, — продолжал он, — пасты не жалко. Пожалуйста! С картинками могу расписать свои велосипедные страсти. Только думка скребёт меня… Вон был до неё один из нашей из районки. Попросту! Минутку побазарили под лозинкой у моего недоскрёба и привет семье! А эта, вишь, с методой… Нужна мне её метода, как кенгуру авоська. Однако… Что там ни толкуй, а такие красули ко мне в гавань никогда не заплывали. Стою я у себя в розах, тихонько пою им свои серенады… Я только завидел эту тралю поверх лопухов, так и ни с места. Примолк. Как стоял у себя в розах, так и стою пнём. Краснею розою.
— Можно? — подходит она.
— А чего ж нельзя? Без заборов, без калиток живём. У нас всё можно.
Подошла она к розам, никак на них не наахается. Я сообразил — талан варит! — голыми ручищами наломал вязанку роз. Отдал. Тут она мне всякие слова благодарности. А сама лица не отнимет от роз. Так уж они ей к сердцу легли. Ахала, ахала и промежду прочим шлёт-засылает на засыпушку такой вопросец: "А чего это соседи так удивлённо на вас смотрят?"
Я и отпусти своё больное:
— А у меня соседи, как папуасы. Коровьими глазами воззирают на мои розы. Удивляются. У них всегда глаза в пучок… Мы тут все удивлённые. Вся Гусёвка удивлённая.
Они удивляются, и чего это я сажаю у своей яранги цветы, а не сажаю картошку. Удивляются, и чего это я, большой любитель варенья, компотов, фруктов, таскаю мешками это добро из магазина да с базара. Мог бы, говорят, насадить малинки, клубнички, смородинки… Огород же, говорят, — это наша кладовка! А я вместо всего того забил огород, видите, розами, гладиолусами, подсолнухами. Люблю, грешник, подсолнух в цвету…
Каркалыги удивляются мне. А я ответно удивляюсь им.
Утыкают всю землю луком, чесноком, картошкой, хреном… А цветку у них места нет.
Они удивляются, что я катаюсь на велосипеде, обскакал полдержавы. А я удивляюсь, что они спьяну валяются под заборами. Они удивляются, что ж я ем, у меня ж в хозяйстве лишь пять кошек да педальный мерседес. А я удивляюсь, что у них никогда не бывает голода увидеть новое место, свежего человека. У них один голод — на обжорство и питьё. Рассядутся, как кули с мукой, и садят не червивку, так пучеглазку [6], и садят… Поналяпали себе сералей… А в тех сералях не живут! Берегут! Сами всё по времянкам толкутся. В свои сералито лишь по утрам в окошки заглядывают. Не стащил ли кто чего за ночь? Не наследил ли кто на лакированном полу?.. Обложились кувалды мильонами, как подушками!.. А Гоголь вон умер — имущества было всего-то лишь на сорок три рубля восемьдесят три копейки. Так то Гоголь!
Тут она хорошо так улыбается в мои розы. А мне говорит, вы уж, пожалуйста, не всё выкладывайте. И представляется, кто она да что она. Бож-же! У меня морозяка по позвонкам на тройке пролетел. Ко мне! Корреспондентка! Из самой из Московушки! Опешил я. Слова не доищусь. Не знаю, что и сказать. Ну да, надо бы вести к себе в палаццо, чего ж держать дорогую гостьюшку средь огорода. И было уже повёл, да загородил собой дверку с лазом для кошек:
— Я весь глубоко извиняюсь! Но в свою хибарину, в этот вигвам, сейчас я не допущу вас! У меня там на неделе Мамай пробёг! Вот приберусь…
— А если я вам помогу?
— Нет и нет! Что за прелесть чужой сор?.. Часам к семи выведу я всё в блеск. А вы пока погуляли б по селу… Вот такая моя раскомандировка…
— Ну что ж, — говорит. — В чужой монастырь со своим уставом не бегают. Не побегу и я в ваш теремок. Я принимаю ваше пожелание. Пойду поброжу…
Выпроводил я таки её в прогуляночку по нашим Дворикам.
Вижу, неловко ей. Да что ж делать?
— Эх ты, пластмассовая тупышка! — плеснул Гордей в меня ядовитым взглядом. — Откуда ж взяться ловкости? Человек с дороги… Его подкормить бы надо… А он выпихнул на прогулку!
— Ёшкин кот! Где ж ты раньше был со своим генеральным советом?
— А ты сам не допёр?
— Как видишь…
— Ну, тебе ж и хуже. Ведь еда — волшебный ключик, отмыкает в д10евушке слабинку на передок. Чуешь, от какой радости ты сглупу отмахнулся? Впрочем, тут и перестараться вредно. Слишком сытая еда убаюкивает в гражданочке романтическое желание… Никакой каши не сваришь… Так что переедание тут не лучше голода.
— Вот и хорошо, — хихикнул я. — Боевая ничья. Хоть угощай, хоть не угощай — всё равно расставаться на нулях… Ну, ушла она, я и закружись в хлопотах. Розы её в хорошее ведро с колодезной водой поставил. Прибрал койку…
— Вот это дельно, Нерукопожатый! — похвалил Глеб. — Люлян всегда содержи в порядке. Это ж важнейший стратегический объект! Помни святое «Постель — это не существительное, а место имения»!
— Отдохни с цэушкой… Ну, прифрантил кроватку. Помыл стол, окна. Надёрнул на окна свежие веселушки занавесочки, от покойницы матери остались. Посыпал земляной пол молодыми духовитыми стружками… Фу-у, насилу уморился!
Смотрю, черна у меня печь. Было немного извёстки в черепушке, в германской каске, — с войны всё служит! — кинулся белить.
Белю, а сам думаю. Не за розочками ж она ехала. Она ж будет что спрашивать. Она-то, понятно, знает, что спросить. Да я, дурий лобешник, я-то что стану отвечать? Сам знаешь, язык у меня без контроля. Под раз могу напуржить и на себя, и под себя. Ну раз дурее пьяного ёжика… Да только на что ж мне про себя славушку пропускать? Не-е, дополнительно думаю, не кинусь я гнать пургу от себя. А выйду-ка я на отца Гордея. Подсоветуюсь.
— Какой же я тебе отец? — морщится Гордей. — Всего на пять лет старше. Ты где-нибудь видел пятилетних отцов?
Некоторое время Валерка молчит. Потом спрашивает:
— Так как ты присоветуешь? Писать?.. Не писать?..
— Не тупи! С какой стати за неё арабить? — сердится Гордей. — Ты перед нею особо не проседай. Что, тебе с нею своих тараканов крестить? Не в твою кассу несёт она свою галиматуру… Она будет экскаваторным ковшом башли грести. А ты за неё рисуй? Ты ей так, словесно рубани, что ты не бюрократ, писанину не любишь разводить да и не обучен. Ты всего-навсего скромный токарёк химдымочка. [7] Интересуетесь чем, спрашивайте. Отвечу на
