в типографию. Дело было вечером. Район довольно гнусный.
Я сказал бородатым мужчинам Вайлю и Генису:
— Нехорошо, если Шарымова поедет в типографию одна.
На что красивый плотный Генис мне ответил:
— Но мы-то с Петькой ездим...
Обстановка была веселая и праздничная. Хотя давно колебалась земля у меня под ногами.
Я проработал в «Новом американце» два года. Был, пышно выражаясь, одним из его создателей. И — наемным редактором. Правда, без зарплаты. Совладельцем не был. Акций не имел.
Парадокс заключался в следующем. У газеты было три хозяина. И с десяток наемных работников. Хозяева работали бесплатно. Как и положено владельцам нового бизнеса. В расчете на грядущие барыши.
Наемные работники зарплату получали. Хорошую, но маленькую. Вернее, маленькую, но хорошую.
Итак, хозяева получали моральное удовлетворение.
Наемники — скромную зарплату.
Я же был личностью парадоксальной. Психологически — хозяином. Юридически — наемником. Хозяином без собственности. Наемником без заработной платы.
Держался соответствующим образом. Требовал у хозяев отчетности. Давал советы руководству. Изнурял Бориса Меттера соображениями дисциплины.
И меня уволили. Без всяких затруднений. Поскольку я был в юридическом смысле — никто.
Я ушел. Ко мне присоединился творческий состав. Мы уговорили господина Дескала из «Руссики» финансировать «Новый свет». Газета просуществовала месяца два.
Затем господин Дескал купил «Новый американец». Предложил нам вернуться. Обещал творческую свободу. И я вернулся.
Вы скажете:
— Хорош! Его обидели, а он вернулся. Где же твое чувство собственного достоинства?
Я отвечу:
— «Новый американец» был моим любимым детищем. Предметом всех моих надежд. Пышно выражаясь — делом жизни. Известен ли вам предел, где должен остановиться человек, цепляющийся за свою жизнь?!.
Дальше все было очень просто. Творческая свобода оказалась мифом. Все остальное не имело значения.
Зарплату наконец платили. Из песни слова не выкинешь.
Повторяю, для меня это значения не имело. К этому времени я уже что-то зарабатывал литературой.
И я ушел, на этот раз по доброй воле.
Господина Дескала я не виню. Он бизнесмен. Плевать ему на мировую культуру. На русскую — тем более. Он зарабатывает деньги. Это его право.
Он мне даже чем-то симпатичен. Такой откровенный деляга. Глупо было надеяться, что средний американец — Воннегут.
Мы предъявили Дескалу ультиматум. Свобода — или уходим.
И я ушел. Это все...
Газета стала этнической, национальной. Через месяц сотрудникам запретили упоминать свинину. Даже в статьях на экономические темы. Мягко рекомендовали заменить ее фаршированной щукой...
Лишь Вайль и Генис по-прежнему работают талантливо. Не хуже Зикмунда с Ганзелкой. Литература для них — Африка. И все кругом — сплошная Африка. От ярких впечатлений лопаются кровеносные сосуды... Но пишут талантливо. Из песни... Впрочем, я это уже говорил...
С газетой покончено. Это была моя последняя авантюра. Последняя вспышка затянувшейся молодости. Отныне я — благоразумный и нетребовательный литератор средней руки. («Средняя рука» — подходящее название для мужского клуба...)
Два года я писал свои «Колонки редактора». Мне кажется, в них отразилась история третьей эмиграции. Если не история эмиграции, то история газеты. Если не история газеты, то история моей взыскующей души.
Переписывать их я не решился. Ведь наши глупости, срывы, ошибки — это тоже история. Так что печатаю все как есть.
О некоторых высказываниях я сожалею. Иные готов вытатуировать у себя на груди...
Я назвал свою книжку — «Марш одиноких». К сожалению, мы были одиноки даже в нашу лучшую пору. Одиноки мы и сейчас. Только каждый в отдельности...
Предисловие мое затянулось. Скоро утро. Как сказал бы Моргулис: «Дымчато-серым фаллосом мулата встает под окнами заря...»
Отпирает свою лавочку торгующий газетами индус. Даже он, представьте себе, знает, что я — бывший редактор «Нового американца».
Что ж, видимо, надо ставить точку. Или многоточие...
Месяца три назад я посещал ювелирные курсы. Там же занимался и английским языком. Преподавательница Кэтрин любила задавать неожиданные вопросы. Помню, она спросила:
— Как ты думаешь, будет война?
Я ответил:
— Война уже идет. Только американцы этого не знают.
— То есть как?
— Очень просто. В Тегеране захватили американское посольство. А это юридически — территория США. Кроме того, имеются пятьдесят военнопленных.
— Что же нам остается делать? — спросила Кэтрин...
Я не дипломат, не политик и не генерал. И даже не американец. Я пытаюсь взглянуть на это дело с житейской точки зрения.
Поведение человека и поведение государства — сопоставимы. Самозащита и обороноспособность — понятия идентичные, разница в масштабах, а не в качестве.
Мои представления о самозащите формировались в лагерях. Там я понял раз и навсегда:
Готовность к драке означает способность ее начать. Если к этому вынуждают обстоятельства.
Можно и воздержаться. Уйти с побитой физиономией. То есть — капитулировать...
Увы, поражение в драке не означает ее конца. Тебя будут избивать систематически. И наконец уничтожат в тебе человека.
То же происходит и с государством.
Готовность к войне означает способность ее начать. Если к этому вынуждают обстоятельства.
Тито говорил:
— Мы будем сражаться до последнего!
Его не тронули. Прожил жизнь уважаемым человеком.
Нечто подобное выкрикнул и Чаушеску. Или намекнул. Его не трогают...
Я слышу разумные трезвые доводы:
— А если — война?! Это значит — конец?! Что может быть ужасней смерти?!
Ужасней смерти — трусость, малодушие и неминуемое вслед за этим — рабство.
Да и не рано ли говорить о смерти? Вон евреи освободили своих заложников, и ничего. Живы-здоровы.
Уметь надо...
Нам часто задают вопрос...
Нам часто задают вопрос:
— Какой национальности ваша газета? Русской, американской или еврейской?
Вопрос довольно сложный. Хотя когда-то, в Союзе, он решался элементарно.
У каждого был паспорт. В нем — пятая графа. И в этой графе недвусмысленно указывалось: русский, еврей или, скажем, — татарин.
Я, допустим, был армянином — по матери. Мой друг, Арий Хаймович Лернер, — в русские пробился. Даже не знаю, как ему это удалось. Говорят, теща русская была.
Мой приятель художник Шер говорил:
— Я наполовину русский, наполовину — украинец, наполовину — поляк и наполовину — еврей...
Вот какой был уникальный человек! Из четырех половин состоял...
В общем, устраивались как могли. Кто в греки шел, кто в турки подавался...
Затем началась эмиграция. И повалил народ обратно, в евреи. Замелькали какие-то бабушки из города Шклова. Какие-то дедушки из Бердянска. Мой знакомый Пономарев специально в Гомель ездил, тетку нанимать... Еврейские женихи и невесты резко подскочили в цене...
Начинающего эмигранта Кунина спросили:
— Ты хоть Жаботинского
