class="p1">Вершинин сознавал унизительную мучительность своей жизни, отравленной постоянной ревностью, но он все забывал, все прощал из-за счастья обладания своей Марусей.
Порою он приходил в ужас при мысли, что жена его не любит и во время его летних плаваний занимается с кем-нибудь флиртом так же охотно, как занималась и с ним, когда он был женихом. И тогда у него закрадывалась даже мысль оставить жену.
Но достаточно было ее улыбки, ее взгляда, полного ласки и неги, и Вершинин, которого все знали как человека сильной воли и решительного характера, дивился, как могла прийти ему в голову такая дикая мысль. И он не только не думал об оставлении жены, но не спрашивал никаких объяснений, скрывая втайне свои муки ревности.
И что это была за каторга — видеть в доме у себя постоянно поклонников жены, видеть, как она оживает с приходом гостей, не обращая ни малейшего внимания на мужа: нравится ли ему это или нет?
Вершинин знал, что Маруся любила, чтобы за нею ухаживали, и не только ухаживали, но чтобы влюблялись в нее основательно, и охотно слушала признания, вызванные ее же кокетством, далеко не разборчивым. Ее тщеславию льстило поклонение, и когда влюбленный, которому она как будто подавала какие-то надежды вместе с молчаливым позволением целовать ее красивые, надушенные руки, окончательно терял голову, ей доставляло удовольствие мучить своего поклонника, жалея его и говоря, что она никак не ожидала, что это «серьезно», и что сама она нисколько не увлечена.
— И вы лучше сделаете, если перестанете ходить ко мне… Простите, если невольно причинила вам неприятность! — оканчивала обыкновенно Маруся, когда поклонник начинал предъявлять дерзкие требования или начинал надоедать ей своим глупым видом, какой обыкновенно бывает у влюбленных.
Такое отношение к людям возмущало Вершинина. Он знал, что один недалекий мичман чуть было не пустил себе пулю в лоб из-за Маруси, а один женатый солидный капитан І-го ранга запил горькую.
Вершинин пробовал с ней говорить об этом. Она, смеясь, объясняла его негодование ревностью. Она не виновата, что в нее влюбляются и что находятся сумасшедшие, готовые стреляться или пьянствовать. А ей интересно наблюдать людей. Что в этом дурного?
— Или ты хочешь меня держать взаперти, чтобы я никого не видела? — иронически спрашивала Маруся и прибавляла: — Тогда я сбегу от тебя… Люби меня, какая я есть, или брось меня, если, по твоему, я гадкая.
И она глядела на мужа вызывающе обворожительным взглядом.
Тот покорно смолкал, уверяя ее в своей любви.
— Еще бы ты смел не любить! — властно говорила Маруся с торжествующей улыбкой и милостиво протягивала губы.
По временам в голову Вершинина закрадывалась мысль, что у жены есть любовник.
И он пытливо заглядывал в ее глаза. Но ее «русалочные» глаза не разрешали сомнений и ничего не говорили. Она хоть и не выказывала мужу знаков особенно-нежной любви, но всегда была с ним мила, ласкова, внимательна и не противилась его ласкам.
И Вершинин снова верил и думал, что его жена, по крайней мере, не изменяет ему, и он один пользуется счастьем ласкать свою Марусю.
Но какое-нибудь холодно-равнодушное замечание в ответ на его горячие признания, усталый, скучающий взгляд при нем и оживление при других, и Вершинин еще зорче следил за Марусей и, казалось, тем более любил ее, чем менее был в ней уверен.
Детей у них не было, и это огорчало Вершинина.
«Будь дети, она не вела бы такой праздной, пошлой жизни, не проводила бы целых дней в болтовне с поклонниками, кокетничая с ними», не раз думал Вершинин.
Когда на нее находили припадки тоски, и он видел эти грустные, казалось, полные отчаяния, глаза, он бесконечно жалел жену и придумывал, чем бы занять ее, чем наполнить ее жизнь. В ту пору возбуждения, охватившего общество, мало ли было дела!
И Вершинин как-то предложил Марусе заниматься в воскресной школе.
Она удивленно взглянула на него и не без иронической нотки в голосе кинула:
— Исправлять меня хочешь?
— Занять тебя чем-нибудь хочу, Маруся.
— Разве я на что нибудь способна?
— Ты? Моя умница?
— А ты разве во мне умницу ценишь, Сергей?
— Еще бы!
— Едва-ли! — промолвила она в каком-то грустном раздумье. — И не поздно? — прибавила она.
— Что поздно?
— Приурочить меня к какому-нибудь делу?
— Попробуй, Маруся! Попробуй, родная! — с необыкновенной нежностью говорил Вершинин.
— И ты думаешь, что от этого ты будешь счастливее? — спросила Маруся, взглядывая на мужа взглядом, в котором было больше жалости, чем любви.
— Я и без того счастлив, Маруся… А вот ты…
— Я не жалуюсь! — перебила молодая женщина. И, минуту спустя, проговорила: — Что ж… Попробуем воскресную школу…
Она вначале ретиво принялась за дело, но скоро ей это надоело.
— Скучно, не захватывает всю! — объяснила она мужу. — И ничего путного из меня не выйдет!
И снова вела прежнюю жизнь: читала французские романы, проводила время с поклонниками, искала развлечений, пока не наступали дни, когда она, словно бы понимая пустоту своей жизни и свою безвольность, хандрила одна в своем уютном кабинете, не принимая никого.
Но проходил день, другой, и Маруся становилась прежней легкомысленной женщиной, главное занятие которой была игра с поклонниками, причем не было даже и особенно тщательного выбора. Кружок молодых людей, бывавших у Маруси, был далеко не блестящий. За то Маруся играла в нем первенствующую роль по своему уму и это ее тешило.
Вершинин часто запирался у себя в кабинете и терзался ревностью в одиночестве. Эти вечные гости, это торчание какого-нибудь мичмана с утра до вечера возмущали его, но он молчал, зная, что малейшее его замечание будет принято женой, как стеснение ее свободы и как ревность, и Маруся, чего доброго, оставит его.
В последнее время к Вершининым стал ходить мичман Огнивцев, имевший в Кронштадте репутацию либерала, умницы и литератора. Он напечатал в одном журнале горячую статейку о позоре телесного наказания, за которую отсидел две недели на гауптвахте и обратил на себя внимание. Маруся увидала его на вечере в клубе, попросила представить его себе и пригласила бывать. Вершинин, знавший Огнивцева, рад был этому знакомству.
— По крайней мере, не глупый молодой, человек и славный… Только горячка!.. — говорил он жене.
Огнивцев при первом же визите начал с того, что стал громить отсталость молодой женщины. Не без насмешливой бойкости и не без пылкого красноречия, значительно подогретого, вероятно, привлекательностью Маруси, доказывал он пустоту ее жизни в такое время, когда все должны жить сознательно и приносить пользу
