Я пел, с удовлетворением ощущая в звучании голоса наполненность и свободу, чувствовал, как, полностью покорившись мне, он ровно и без напряжения, успев по пути мягко и вместе с тем с четко рассчитанной силой коснуться всех без исключения нот, устремляется выше. Пока нам аплодировали, я подошел к Сеймуру и попросил его дать вступление к "Празднику любви" Тольяферри. По выражению его лица я понял, что он забыл, как она звучит. Это и понятно, эту песню в последний раз мы исполнили года два назад. С тех пор мне ни разу не захотелось ее спеть. Я разучивал ее дважды. Второй раз - под руководством Марьям. Ей очень не понравилось, как я пою, когда она услышала ее в первый раз. Она сказала, что я пою неправильно: из-за желания взять как можно выше удерживаю идущую из горла лавину басового звука. Она сказала, что, если я буду продолжать петь на зажатых связках, голос, может быть, и пойдет вверх, но при этом невозвратно потеряет свою естественную окраску. Она не успокаивалась до тех пор, пока я не стал петь, по ее словам, полностью восстановив свой тембр?
Сеймур неодобрительно покачал головой, но начало все-таки дал. Наверное, так подействовала мелодия, которую я давно не слышал, - во время вступления я почувствовал, что всего меня охватывает трепетное, но приятное волнение. Я посмотрел на Марьям, и мне показалось, что она улыбнулась. Первые слева я сказал шепотом - я не собирался этого делать, получилось само собой, - я сказал шепотом, что сегодня у меня самый большой праздник, какой только может быть у человека, живущего на этом свете всего один раз, я сказал шепотом, что у меня сегодня самый большой праздник, потому что такого счастья ни одному человеку, живущему на этом свете, не могут дать ни деньги, ни сила, ни слова, потому что нет радостней праздника, чем тот, в чью честь и славу люди сложили эту песню...
Концерт затянулся до ночи, да и тогда нас не хотели отпускать, уезжали, можно сказать, с боем. Давуд Балаевич притворялся ужасно озабоченным, несколько ран" бегал в кабинет директора договариваться о перенесении вечернего концерта. Но все видели, что он ужасно счастлив. У нас у всех было в этот вечер прекрасное настроение. После концерта мне казалось, что все до единого обитатели дома, даже повара и водители, по очереди подходили к нам, пожимали руки и говорили всякие взволнованные слова. Марьям тоже подошла, пожала мне руку, сказала, что я стал очень хорошо петь и она рада за меня, и сразу отошла. Я не успел заметить, куда она пошла, потому что как раз в эту минуту Давуд Балаевич подвел ко мне Николая Федоровича с женой и стал нас знакомить. Собственно говоря, познакомились мы сами, он не успел слова вымолвить, как жена Николая Федоровича взяла и поцеловала меня, а он смотрел в это время на меня радостными глазами, и качал головой, и беспрерывно повторял: "Какой ты молодчина, просто молодчина! И откуда ты такой взялся?!"
Марьям я так и не увидел, все время искал ее глазами в зале, но ее не было. Сеймур время от времени настороженно поглядывал на меня, видно, в ожидании каких-то событий, и успокоился только в "Латвии".
Когда мы расселись, Давуд Балаевич сказал нам, что впечатление мы на всех произвели самое что ни на есть грандиозное, и теперь нам только и остается, что не зазнаваться и терпеливо ждать приятных перемен, потому что отныне время начнет работать на нас. Адиль сидел рядом со мною и все время, пока тот говорил, слушал его с разинутым ртом и сияющими глазами. Мы ехали по шоссе, освещаемому только светом луны, ребята быстро задремали, Адик тоже заснул, положив голову мне на плечо. Это здорово напоминало те дни, когда наш оркестр работал в клубе Сельхозтехники. Выезжали мы в районы почти каждый день за восемьдесят, а то и сто пятьдесят километров, бывало, что проводили в пути из-за полуторачасового выступления чуть ли не весь день. Я тогда уже ушел из дому и нигде не учился. Не знаю, сколько бы еще мы там проработали, если бы у меня не пропал голос. Совершенно пропал. Тогда-то Сеймур и объявил директору клуба о том, что мы уходим. Мы все при этом присутствовали, Сеймур весь трясся от злости и, ни разу не сострив, прокричал заведующему, требовавшему, чтоб мы проработали еще две недели, что из-за подлости и жадности этого его клуба человек потерял прекрасный голос, и угрожал подать на заведующего в суд. Сеймур и Адиль отвели меня к очень хорошему специалисту, и он, осмотрев меня, сразу же сказал, что голос я потерял на почве нервного перенапряжения, и стал меня успокаивать, хотя мне к этому времени все было безразлично. Он прописал мне курс иглоукалывания. Если бы не Сеймур с Адилем, я бы ни за что его до конца не прошел, потому что не верил в эти дурацкие иглы, которые втыкали в меня за сеанс по восемь - десять штук. Ребята каждый раз заходили за мной, и мы расставались только после сеанса. Через два месяца голос ко мне полностью вернулся. Но в клуб Сельхозтехники мы, несмотря ни на что, не вернулись.
Николай Федорович и его жена за всю неделю не пропустили ни одного нашего концерта. А вечером, накануне своего отъезда, он пришел к нам в гостиницу и сказал, что окончательно договорился насчет меня в Министерстве, культуры. Через месяц в Венгрии начинается фестиваль песни, и я там должен буду выступить. Я не сразу понял, что речь идет пока только обо мне одном. Николай Федорович объяснил, что мне придется выехать в Москву дня через два и там в течение месяца готовить с опытным концертмейстером программу. Мне сперва было неудобно, но потом я успокоился, когда убедился, что все ребята и Давуд Балаевич искренне за меня рады. Тем более, что Николай Федорович обещал уладить с филармонией все недоразумения, могущие возникнуть из-за отмены следующих после Ялты гастролей, так, чтобы оркестр не пострадал в материальном отношении.
В эту ночь я долго не мог уснуть.
Проснулся я, как всегда, рано. Так и есть, на часы можно было бы и не смотреть - без десяти пять! Как будто у меня внутри встроен будильник с заводом, не ограниченным по времени, чуть ли не с самого детства это продолжается: как бы я поздно ни лег накануне, должен проснуться на рассвете. Никакого удовольствия мне это не доставляет, потому что, как правило, мысли в это время приходят на редкость паршивые; из всего, что можно вспомнить, почему-то утром вспоминается самое неприятное. Хотя сегодня, кажется, жаловаться не на что: еще сквозь сон я почувствовал - настроение у меня нормальное, а проснувшись окончательно, понял, что имею все основания назвать его хорошим и даже радостным.
Я встал и подошел к раскрытому окну. Ощущение прекрасного утра проникало в меня постепенно легкими лучами восходящего солнца, окрасившего нежным розовым светом спокойную поверхность моря, безлюдную набережную и сам воздух, пахнущий цветами и свежестью.
Адиль спал. Обычно он спал беспокойно, что-то невнятно бормоча во сне. Сегодня же, судя по спокойному лицу, ему снилось что-то приятное. Может быть, во сне он встретился с "кадром в желтом" и как раз сейчас они гуляют по набережной под окнами "Ореанды" или же завтракают на первом этаже его знаменитого дома на берегу Каспийского моря. Об этом доме - Адиль собирался построить его в будущем на побережье - знал весь оркестр. Весь второй этаж отводился, по проекту Адиля, под комнаты, в которых будут жить приятные и близкие люди. Первый же этаж представлял собой просторный зал без единой перегородки. Здесь за длинным столом каждое утро будут в полном составе собираться на завтрак жильцы второго этажа. Завтраку на первом этаже Адиль придавал особое значение, он утверждал, что ничего не может быть приятнее, чем с утра встретить одновременно всех самых приятных людей за столом, где, кроме них, не увидишь ни одной противней морды.
Стараясь не шуметь, я оделся и вышел из номера.
Я прошел до конца всю набережную, в самом конце ее, у причалов, свернул в сторону и пошел бродить по тихим прохладным улицам.
Я не ощущал ни малейшего признака усталости, когда через два часа беспрерывной ходьбы подошел к Ботаническому саду.
В самом конце кипарисовой аллеи, перед входом в большую оранжерею, сидел на скамейке пожилой человек в синей спецовке и соломенной шляпе. Он увидел меня сразу, как только я вошел в ворота, но во взгляде его я не почувствовал ни враждебности, ни даже настороженности, столь уместной по отношению к постороннему человеку, явившемуся в солидное учреждение столь рано, без специального пропуска на руках.
Он и дальше себя вел в полном соответствии с правилами этого утра, поднялся мне навстречу и приветливо поздоровался. И даже вопрос, с которым он обратился ко мне, прозвучал таинственным паролем.
- Вы пришли за кактусом?
- Нет. Я только хотел бы на них посмотреть.
На размышление ему понадобилось несколько мгновений, в продолжение которых он смотрел на меня прозрачными зелеными глазами, после чего молча кивнул головой. Он остался сидеть на скамье у входа, а я вошел в оранжерею, до отказа набитую кактусами всех размеров и форм. Никогда бы, вплоть до сегодняшнего утра, не поверил, что созерцание этих толстых, распираемых изнутри зеленым содержимым колючек может доставить удовольствие.
