Главная цель, которую поставил себе Магомет-Амин, состояла в устройстве удачных набегов большими партиями горцев. Один из таких набегов был совершен в 1854 году, когда Шамилевы полчища ворвались неожиданно в Кахетию, переправились через реку Алазань и напали на богатое поместье Цинандалы, принадлежавшее знатному представителю грузинской аристократии, состоявшему на русской службе и преданному России князю Давиду Чавчавадзе. Поместье они предали пламени, все, что было в нем ценного, увезли, жену князя и ее сестру княгиню Орбелиани (дочерей царевича грузинского и внучек последнего венчанного государя Грузии) с детьми, гувернанткою, прислугою и всеми приближенными увели в горы в надежде получить за них богатый выкуп.
Весть о дерзком вторжении мюридов в самое сердце Кахетии и о том, что они увели знатную семью хорошо известного русскому государю воина, произвела потрясающее впечатление по всей России.
По приказанию из Петербурга к Шамилю в аул Ведени был отправлен уполномоченный спросить, какой выкуп желает имам за пленных княгинь и не согласится ли он обменять их на находившихся в русском плену мюридов.
Шамиль ответил:
— Передайте белому падишаху, что Шамиль отпустит княгинь только тогда, когда падишах вернет ему сына Джемалэддина, который уже пятнадцать лет томится среди урусов… Я так сказал и, клянусь Аллахом, не изменю моего слова…
Ответ имама решил участь Джемалэддина, мечтавшего навсегда остаться в России и на русской службе…
Глава 4
Ураган и Кривоножка. Горе Тэклы
Полный неизъяснимо таинственной прелести вечер спустился над крепкими стенами Дарго-Ведени. Причудливые облака разорвались на небе, и одинокая, блестящая, в виде золотого венчика курослепа,[76] звезда мигающим оком зажглась в вышине. Все затихло в горном ауле… В саклях сераля засветились чираки. Кое-где лишь слышалось пение молитв неутомимых в своем благочестии мюридов.
На кровле одной из саклей имамского дворца внезапно появились две странные небольшие фигуры. Это были мальчик лет четырнадцати необычайной красоты и семилетняя девочка, ловкая и быстрая, как котенок, несмотря на совершенно кривые ноги, нарушавшие общую гармонию и стройность подвижной фигурки. В руках детей дымились горящие головни в виде огненных факелов, которыми они неистово размахивали над головами. Мальчик с криком гнался за девочкой по плоской крыше, стараясь ее догнать, и хохотал во все горло.
— Кач! Кач![77] — кричал он, высоко потрясая головнею, и во всю прыть несся за хромоногой девочкой. Но та не уступала ему в ловкости и скорости бега. Быстро перебирая своими кривыми ножонками, она неслась как стрела, пущенная из лука, по самому краю крыши. Мальчик невольно одобрил ее ловкость довольно-таки своеобразным комплиментом:
— Молодец, Нажабат! Джигитом будешь! Даром что кривоногая коза! — И он громко захохотал, с величайшим трудом наконец настигнув девочку.
— Ах ты дувана![78] — вспыхнула та. — Смотри лучше на себя! В твоей неразумной голове столько же ума, сколько в моем мизинце, и сегодня еще мулла-алим жаловался матери, что ты столько же смыслишь в науке, сколько дикий дунгуз[79] в персиковом шербете.
И она, довольная своей остротой, залилась громким хохотом.
Магомет-Шеффи (так звали мальчика) вздрогнул с головы до ног. Это уже было слишком. Этого оскорбления от сестры, девчонки, он перенести не мог.
— Я дувана? Я дунгуз? — подступил он к ней, размахивая пылающей головнею перед самым ее носом. — Вот подожди ты у меня… Я прижгу тебе твой гадкий язык, чтобы он не молол всякого вздора!
Неизвестно, чем бы кончилась эта ссора для маленькой Нажабат, если бы по счастью внизу со двора не послышался резкий, крикливый голос Хаджи-Ребили, ее старухи-воспитательницы.
— Эй, Нажабат! На-жа-бат! — кричала она. — Куда забралась, горный козленок! Госпожа увидит — беда будет. Ступай вниз. И ты тоже, Магомет-Шеффи, слезай! Опять утащили вы головни из пекарни, глупые дети! Вот вернется повелитель…
— Повелитель не скоро вернется… Он повез в Хасав-Юрт менять грузинских пленниц на брата Джемалэддина, — задорно кричал из своей засады Магомет-Шеффи. — Пока повелитель вернется, у тебя на носу успеет вырасти шишка, а на языке целый куст архани,[80] чтобы ты не могла так много ругаться и кричать, — заключил он, покатываясь со смеху вместе с дружно вторившей ему Нажабат.
Девочка, успевшая уже позабыть свою обиду на брата, теперь с наслаждением предвкушала «травлю» Хаджи-Ребили, которую все дружно ненавидели за ее воркотню и несправедливость.
— Что говоришь ты, Магомет-Шеффи? — не расслышав его слов, вопила та со двора, далекая от мысли услышать какую-нибудь дерзость.
— Для глухого уха мулла дважды не кричит с минарета! — крикнула ей с кровли за брата Нажабат. — Шеффи говорит, что очи твои — звезды, уста — розы, а щеки — утренняя заря, — присовокупила с оглушительным смехом шалунья.
— Яхши! Яхши! — сердито зашипела старуха. — Вот я скажу мудрому Джемалэддину,[81] да охранит Аллах его от всяких бедствий, чтобы он приказал нукеру[82] сорвать ветку карагача да…
— Хо-хо, ты забыла, что никто не имеет права ударить сына имама, — вызывающе крикнул со своей кровли мальчик. — Ты плохо знаешь, старуха, адаты своей страны!
— Яхши! Яхши! Не рано ли ты торжествуешь, Магомет-Шеффи? — снова послышался внизу сердитый голос. — Вот пристыжу тебя перед братом, будет стыдно тебе.
И она с громким ворчаньем поплелась к двери сераля.
— У-у! Остроклювая ворона! Не боюсь твоего карканья. Вой чекалок относит ветер, и я не глупый джайрон, чтобы страшиться его! — послал шалун вдогонку старухе. Потом быстро опустился на пол кровли и, раздувая головню, так и сыпавшую искры, протянул, делая недовольную гримасу:
— Скучно, Нажабат!
— Скучно, Шеффи! — в тон ему отвечала девочка.
— Отец в наказание не взял встречать Джемалэддина… Хорошо, что не запер еще… Ах, Нажабат, когда-то я буду джигитом, как Кази-Магома! Кажется, не доживу до того! — с легким вздохом произнес мальчик. — Когда грузинские княгини были здесь — все же было лучше. Ребят их могли пугать и дразнить вволю. Весело это! А теперь выманили их у нас проклятые урусы… и скучно стало в серале… пленниц увезли… баранчуков[83] также; не над кем нам больше подшутить да посмеяться…
— А Тэкла? Тэкла осталась! Или ты забыл?
— И то правда! Пойдем к ней, к Тэкле, Нажабат!
— Мать увидит… попадет. Она строгая.
— Некогда попадать. Брат Джемал приедет — праздник будет, большой праздник. Вроде байрама.[84] Баранов что перережут — кучу! Из винтовок палить до ночи будут. Не до брани тут… Джемал — дорогой гость. Так пойдем же к Тэкле. Позабавимся вволю.
И в тот же миг быстрый, как ураган, мальчик, которого иначе и не называли все жители дворца, как ураганом, и кривоногая девочка взялись за руки и бегом ринулись с кровли сакли по выложенным сбоку деревянным ступеням, не выпуская из рук догорающих головней.
* * *
В крошечном помещении, примыкающем к пекарне сераля, в углу, на грязной циновке, лежит, скорчившись, маленькое белокурое существо. При слабом свете зажженного чирака можно разглядеть худенькое-худенькое, изнуренное личико и большие испуганные черные глаза. Девочке лет восемь с виду. На ней что-то вроде длинной рубашки, изодранной до неузнаваемости. Худенькое тельце сквозит отовсюду, едва прикрытое грязными лохмотьями. Девочка тихо плачет, вздрагивая всем своим тщедушным тельцем.
Это Тэкла, маленькая пленница Шамилева сераля, увезенная вместе с княгинями Чавчавадзе и Орбелиани во время набега на Цинандалы. Она теперь собственность старшей жены имама, завистливой и жестокой Зайдет.
Горе Тэклы ужасно…
Сегодня на заре она узнала, что ее госпожа, добрая, ласковая княгиня Чавчавадзе, томившаяся около восьми месяцев вместе с сестрою и детьми в плену у Шамиля, отпущена на свободу… И не только обе княгини, но и дети их, и весь женский штат прислуги, томившийся вместе с ними, вернулись опять в родную Грузию.
Она же, Текла, подруга игр маленьких княжен, должна остаться здесь, в этом ужасном серале, у жестокой Зайдет, выпросившей ее у Шамиля. А ведь она, бедняжка, так жаждала свободы!.. Могла ли она думать о том, что ей приготовила безжалостная судьба? Она так надеялась снова попасть в родимые Цинандалы, где так славно жилось под крылышком ласковой княгини, с розовой Соломе и веселой Марией, ее подругами, старшими княжнами…
Сама княгиня горько заплакала, расставаясь с бедной, маленькой пленницей… Она благословила Тэклу, поцеловала ее и, глядя ей в глаза долгим, скорбным взором, произнесла с трогательною материнскою добротою:
