- Просто у консула...
- Да нет, мы хотели на юг: у них теперь недостаток в людях, и они предлагают больше выгодные условия.
- Не может быть, вы не пойдете на юг! ...По счастью, Тхоржевский отгадал. На юг они не пошли.
3 мая 1867
(ГЛАВА VI). PATER V. PETCHERINE82
- Вчера я видел Печерина. Я вздрогнул при этом имени.
- Как, - спросил я, - того Печерина? Он здесь?
- Кто, rеvеrend Petcherine?83 Да, он здесь!
- Где же он?
- В иезуитском монастыре С. Мери Чапель в Клапаме.
Rйvйrend Petcherine!.. И этот грех лежит на Николае. Я Печерина лично не знал, но слышал об нем очень много от Редкина, Крюкова, Грановского. Молодым доцентом возвратился он из-за границы на кафедру греческого языка в Московском университете; это было в одну из самых томных эпох николаевского гонения, между 1835 и (363) 1840. Мы были в ссылке, молодые профессора еще не приезжали, "Телеграф" был запрещен, "Европеец" был запрещен, "Телескоп" запрещен, Чаадаев объявлен сумасшедшим.
Только после 1848 года террор в России пошел еще дальше.
Но угорелое самовластие последних лет николаевского царствования явным образом было пятым действием. Тут уже становилось заметно, что не только что-то ломит и губит, но что-то само ломится и гибнет: слышно было, как пол трещит, - но под расседающимся сводом.
В тридцатых годах, совсем напротив, опьянение власти шло обычным порядком, будничным шагом; кругом глушь, молчание, все было безответно, бесчеловечно, безнадежно и притом чрезвычайно плоско, глупо и мелко. Взор, искавший сочувствия, встречал лакейскую угрозу или испуг, от него отворачивались или оскорбляли его. Печерин задыхался в этом неаполитанском гроте рабства, им овладел ужас, тоска, надобно было бежать, бежать во что бы ни стало из этой проклятой страны. Для того чтоб уехать, надобны деньги. Печерин стал давать уроки, свел свою жизнь на одно крайне необходимое, мало выходил, миновал товарищеские сходки и, накопивши немного денег, - уехал.
Через некоторое время он написал гр. С. Строгонову письмо, он уведомлял его о том, что он. не воротится больше. Благодаря его, прощаясь с ним, Печерин говорил о невыносимой духоте, от которой он бежал, и заклинал его беречь несчастных молодых профессоров, обреченных своим развитием на те же страдания, быть их щитом от ударов грубой силы.
Строгонов показывал это письмо многим из профессоров.
Москва на некоторое время замолкла об нем, и вдруг мы услышали, с каким-то бесконечно тяжелым чувством, что Печерин сделался иезуитом, что он на искусе в монастыре. Бедность, безучастие, одиночество сломили его; я перечитывал его "Торжество смерти" и спрашивал себя - неужели этот человек может быть католиком, иезуитом? Ведь он уже ушел из царства, в котором история делается под палкой квартального и под надзором жандарма. Зачем же ему так скоро занадобилась другая власть, другое указание? (364)
Разобщенным показался себе, сирым русский человек в сортированном и по горло занятом Западе, ему было слишком безродно. Когда веревка, на которой он был привязан, порвалась и судьба его, вдруг отрешенная от всякого внешнего направления, попала в его собственные руки, он не знал, что делать, не умел с ней управляться и, сорвавшись с орбиты, без цели и границ упал в иезуитский монастырь!
На другой день, часа в два, я отправился в St. Магу Chapel. Тяжелая дубовая дверь заперта, - я стукнул три раза кольцом; дверь отворилась, и явился тощий молодой человек лет восемнадцати, в монашеском подряснике; в -руках у него был молитвенник.
- Кого вам? - спросил брат-привратник по-английски.
- Rйvйrend Father Petcherine84.
- Позвольте ваше имя.
- Вот карточка и письмо.
В письме я вложил объявление о Русской типографии.
- Взойдите, - сказал молодой человек, запирая снова за мною дверь. Подождите здесь. - И он указал в обширных сенях на два-три больших стула со старинной резьбой.
Минут через пять брат-привратник возвратился и сказал мне с небольшим акцентом по-французски, что le pиre Petcherine sera enchantй de me recevoir dans un instant85.
После этого он повел меня через какой-то рефекторий86 в высокую небольшую комнату, слабо освещенную, и снова просил сесть. На стене было высеченное из камня распятие и, если не ошибаюсь, с другой стороны также богородица. Кругом тяжелого массивного стола стояли большие деревянные кресла и стулья. Противуположная дверь вела сенями в обширный сад, его светская зелень и шум листьев были как-то не на месте.
Брат-привратник показал мне на стене надпись; в ней было сказано, что rйvйrend Fathers принимают имеющих в них нужду от четырех до шести часов. Еще не было четырех. (365)
- Вы, кажется, не англичанин и не. француз? - спросил я его, вслушиваясь в его акценты.
- Нет.
- Sind sie ein Deutscher?
- О, nein, mein Herr, - отвечал он, улыбаясь, - ich bin beinah ihr Landsmann, ich bin ein Pфle87.
Ну, брата-привратника выбрали недурно: он говорил на четырех языках. Я сел, он ушел; странно мне было видеть себя в этой обстановке. Черные фигуры прохаживались в саду, человека два в полумонашеском платье прошли мимо меня; они серьезно, но учтиво кланялись, глядя в землю, и я всякий раз привставал и также серьезно откланивался им. Наконец, вышел небольшой ростом, очень пожилой священник в граненой шапке и во всем одеянии, в котором священники ходят в монастырях. Он шел прямо ко мне, шурстя своей сутаной, и спросил меня чистейшим французским языком:
- Вы желали видеть Печерина? Я отвечал, что я.
- Чрезвычайно рад вашему посещению, - сказал он, протягивая руку, сделайте одолжение, присядьте.
- Извините, - сказал я, несколько смешавшись, что не узнал его; мне в голову не приходило, что встречу его костюмированного, - ваше платье...
Он слегка улыбнулся и тотчас продолжал:
- Давно не слыхал я никакой вести о родном крае, об наших, об университете; вы, вероятно, знали Редкина и Крюкова.
Я смотрел на него. Лицо его было старо, старше лет; видно было, что под этими морщинами много прошло, и прошло tout de bon88, то есть умерло, оставив только свои надгробные следы в чертах. Искусственный клерикальный покой, которым, особенно монахи, как сулемой, заморяют целые стороны сердца и ума, был уже и в его речи и во всех движениях. Католический священник всегда сбивается на вдову: он так же в трауре и в одиночестве, он так же верен чему-то, чего нет, и утоляет настоящие страсти раздражением фантазии.
Когда я ему рассказал об общих знакомых и о кончине Крюкова, при которой я был, о том, как его сту(366)денты несли через весь город на кладбище, потом об успехах Грановского, об его публичных лекциях, - мы оба как-то призадумались. Что происходило в черепе под граненой шапкой, не знаю, но Печерин снял ее, как будто она ему тяжела была на эту минуту, и поставил на стол. Разговор не шел.
- Sortons un peu au jardin, - сказал Печерин, - le temps est si beau, et cest si rare а Londres.
- Avec le plus grand plaisir89. Да скажите, пожалуйста, для чего же мы с вами говорим по-французски?
- И то! Будемте говорить по-русски; я думаю, что уже совсем разучился.
Мы вышли в сад. Разговор снова перешел к университету и Москве.
- О, - сказал Печерин, - что это было за время, когда я оставил Россию, без содрогания не могу вспомнить;
- Подумайте же, что теперь делается; наш Саул совсем сошел с ума после 1848. - И я ему передал несколько гнуснейших фактов.
- Бедная страна, особенно для меньшинства, получившего несчастный дар образования. А ведь какой добрый народ; я. часто вспоминаю наших мужиков, когда бываю в Ирландии, они чрезвычайно похожи; кельтийский землепашец - такой же ребенок, как наш. Побывайте в Ирландии, вы сами убедитесь в этом.
Так длился разговор с полчаса, наконец, собираясь оставить его, я сказал ему:
- У меня есть просьба к вам.
- Что такое? Сделайте одолжение.
- У меня были в руках в Петербурге несколько ваших стихотворений - в числе их есть трилогия "Поликрат Самосский", "Торжество смерти" и еще что-то, нет ли у вас их, или не можете ли вы мне их дать?
- Как это вы вспомнили такой вздор? Это незрелые, ребяческие произведения иного времени и иного настроения.
- Может, - заметил я, улыбаясь, - поэтому-то они мне и нравятся. Да есть они у вас или нет?
- Нет, где же!.. (367)
- И продиктовать не можете?
- Нет, нет, совсем нет.
- А если я их найду где-нибудь в России, - печатать позволите?
- Я, право, на эти ничтожные произведения смотрю, точно будто другой писал; мне до них дела нет, как больному до бреда после выздоровления.
- Коли вам дела нет, стало, я могу печатать их, положим, без имени?
- Неужели эти стихи вам нравятся до сих пор?
- Это мое дело; вы мне скажите, позволяете мне их печатать или нет?
Прямого ответа он и тут не дал, я перестал приставать.
- А что же, - . спросил Печерин, когда я прощался, - вы мне не привезли ничего из ваших публикаций? Я помню, в журналах говорили, года три тому назад, об одной книге, изданной вами, кажется, на немецком языке.
