Голос Проскурова был слаб; руки его дрожали и челюсть ходила из стороны в сторону.
— И это — ваше последнее слово, князь? — спросил доктор.
— Да, последнее. Оставьте меня!
— Но вы позволите еще раз мне пройти в комнату больной?
— Ах, идите, куда хотите, хоть к… — и, не договорив, князь взялся за голову и, бросившись в кабинет, с силой хлопнул за собою дверью.
Весь этот день, за исключением времени, проведенного на террасе, Ольга просидела в своей комнате, куда к ней изредка доносился отдаленный гул великокняжеского приема. Дуняша, в отчаянной борьбе между собственным любопытством и преданностью своей барышне, то бегала вниз посмотреть на небывалых гостей, то являлась к Ольге с рассказами. Княжне временами казалось, что где-то, когда-то, она как будто видела эти кареты и все то, о чем передавала ей Дуняша; но где, как и когда — она не могла себе дать решительно никакого отчета, хотя все-таки ей чудилось, что это было уже как-то.
Однако среди своих рассказов Дуняша не забывала о самой Ольге. Она сообразила, что поднявшаяся в доме суматоха более чем удобна для свидания Артемия с княжною, и старалась добыть заветный ключ, под которым сидел молодой человек.
Но все слуги, и дворецкий, и буфетчик Сергей сбились с ног и забыли об Артемии. Только когда гости уехали, вспомнили, что с утра никто не был у заключенного, хотя Дуняша и напоминала о нем, но ее не слушали.
Наконец она, пугнув буфетчика Сергея вечною своей немилостью, добилась того, что он спросил ключ у дворецкого и понес Артемию обед.
Дуняша прибежала сказать Ольге, что теперь, когда старый князь заперся в кабинете, а дворецкому, итальянцу и остальным старшим в доме придется, по всей вероятности, возиться с прислугой, чтобы она окончательно не перепилась остатками вина от завтрака, есть возможность выпустить Артемия и повидаться с ним.
— Но как же?… Он тогда войдет сюда, ко мне? — спросила Ольга.
В этот момент в дверь раздался стук. Ольга вопросительно посмотрела на Дуняшу. Та поджала губы и на цыпочках, хотя этого вовсе и не требовалось, подошла к двери, растворила ее и отскочила в сторону.
"Об этом-то я и позабыла совсем!" — чуть не вслух проговорила она.
В дверях Ольга увидела доктора, с которым познакомилась сегодня утром на террасе.
— Я, с дозволения вашего батюшки, — начал он, входя, — пришел навестить вас в последний раз, потому что сегодня же должен ехать дальше.
Ольга улыбнулась ему, уже как знакомому.
— Благодарю вас, но я так слаба, что мне трудно говорить долго.
Она боялась, что ее задержат и она упустит удобное время.
Дуняша скользнула из комнаты.
Ольга думала, что доктор или не слыхал ее слов, или не обратил на них внимания, потому что он, спросив позволения сесть, преспокойно завел с нею разговор о том, выезжала ли она из деревни когда-нибудь или нет, и каково ей живется здесь. Она отвечала ему. Потом мысли ее начали путаться, потом веки закрылись сами собою… потом… она уже опять не помнила, что было потом.
Цель, для которой явился в Проскурово под именем доктора Шенинга приехавший из Парижа граф Сен-Жермен, была достигнута им вполне. Он виделся с дочерью принцессы Ангальт-Цербстской — великою княгинею, передал ей письмо от матери, говорил с нею. Это было все, что ему нужно.
Но, попав в усадьбу князя Андрея Николаевича, он наткнулся здесь на совершенно постороннюю ему драму любви молодой княжны, которая не могла не вызвать в нем чувство живейшего сострадания. И он сделал все, что мог, для этой девушки.
Зная по опыту, что такие исключительные натуры, как княжна, приведенные в состояние искусственного сомнамбулизма, никогда не ошибаются относительно своей болезни и средств, которые могут излечить их, — он не мог сомневаться, что княжна действительно не переживет насилия над своим чувством. Он говорил с ее отцом, предупреждал его, но встретил в старом князе или разительный пример болезненного самолюбия, или же, несмотря ни на что, недоверие к своим словам. Однако нельзя было оставлять несчастную девушку беспомощною. Но что же оставалось делать?
Граф явился к ней в комнату и, оставшись с нею один, возобновил утренний сеанс, так легко давшийся ему. На этот раз Ольга впала в забытье еще скорее, чем утром. Когда он заставил ее говорить, она уже предчувствовала его намерение.
— Нет, нет, — слабо проговорила она, — не надо этого…
Граф был серьезен и сосредоточен — ответственность которую он брал на себя в эту минуту, была громадна.
— Когда вы будете разбужены, — проговорил он своим особенным, внятным и раздельным голосом, — вы должны забыть свое чувство.
Ольга тяжело вздохнула.
— Слышите ли?
Казалось, вся сила его воли была в этом "слышите ли". Тут звучали и приказание, и просьба, и повеление.
В лице княжны ясно отражалась происходившая в ней борьба.
— Это — единственный выход, — продолжал Сен-Жермен. — Ведь вы знаете, это — единственный выход.
Губы Ольги задвигались и задрожали.
— Лучше… лучше… — прошептала она.
Граф понял, что она хотела сказать "лучше смерть".
Дальше продолжать ее мучения, казалось, жестоко. Сен-Жермен нагнулся над девушкой и дунул ей в лицо. Теперь она была вне опасности: она не любила, не смела любить больше. Другого исхода, кроме этого, нельзя было найти.
Из комнаты Ольги граф прошел прямо к себе, долго не мог дозваться дворецкого и, когда тот наконец пришел к нему, попросил передать князю свою благодарность за гостеприимство, щедро наградил слуг, а затем, взяв свою трость и шляпу, направился через сад, как пришел.
За садом, через небольшое поле, начинался лесок, на противоположной опушке которого должна была ждать графа его карета. Сен-Жермен прошел сад, пересек поле и вышел в лесок, прохладный от вечерней свежести, спускавшейся уже на землю. Он оглянулся, чтобы последний раз посмотреть, на красивую усадьбу князя Проскурова, и вдруг остановился: внутренний голос словно шепнул ему, что он не исполнил всего до конца в Проскурове, что ему оставалось еще что-то.
Прямо на него не то бежал, не то шел молодой человек, без шапки, без трости; вид его был растерян и шаги не тверды, но нервно быстры. Он словно или догонял кого-то, или сам хотей уйти от погони.
Сначала Сен-Жермен думал, что это — посланный за ним почему-нибудь, но сейчас же увидел свою ошибку. Молодой человек быстро приближался к нему; его лицо было искажено внутренним страданием, глаза, широко открытые, как будто не видали того, что было пред ними. По платью и, главное, по манерам он не был похож на простолюдина, но среди господ граф тоже не видел его у князя.
Однако он слышал о «найденыше», о том, кого любила Ольга, и догадался, кто этот молодой человек.
Артемий действительно шел прямо на него и почти столкнулся с ним. Граф схватил его за руку. Артемий вздрогнул и, увидев пред собой чужого, незнакомого человека, взглянул на него, будто спрашивая, враг он ему или друг. Он готов был обрадоваться, если встретился с врагом.
— Что с вами? — спросил Сен-Жермен, и в голосе его прозвучало участие.
Артемий понял, что ему не хотят зла, и дернул руку.
— Пустите меня… пустите… что вам за дело?
— Что с вами, что вы делаете? — переспросил граф.
Артемий стиснул зубы и, напрасно стараясь освободиться от крепких тисков, в которых была его рука, сам не зная того, что говорит, ответил:
— Гуляю.
— Так не гуляют, — сказал граф улыбнувшись. — Посмотрите, на что вы похожи. Зачем этот ножик у вас в руке?…
Артемий как бы удивленно поглядел на свою руку, судорожно сжимавшую небольшой складной ножик.
— Что вы затеяли? — продолжал граф. — Вы — сумасшедший: ведь не попадись я вам на дороге, вы готовы были покончить с собою.
Артемий злобно дернулся весь.
— Ну, и пусть! Вам-то какое дело? Ведь себя, не вас.
— Если бы вы знали то, что вы говорите! — возразил Сен-Жермен, покачав головою. — Милый мой, самоубийство — вовсе не то великое таинство, которое мы называем смертью. Знаете ли вы, что человек, насильно превративший свое тело в труп, не кончит с земною жизнью. Смерть нельзя заставить прийти по собственному желанию. Большего я не могу вам сказать, но верьте мне, верьте!..
Не столько эти слова, странные по своему таинственному смыслу, но убеждение, с которым они были сказаны, подействовали на Артемия. Он не то, что опомнился, нет, скорее был ошеломлен еще более, но его растерянные мысли направились в другую сторону, и он оказался застигнутым врасплох. На его бледном лбе выступили крупные капли пота, в глазах потемнело, и ножик выпал из рук.
— Смерть, — продолжал между тем Сен-Жермен, — есть освобождение, которого мудрый, конечно, желает скорее для своего духа. Но нужно заслужить это освобождение, нужно перенести назначенное испытание земное — тогда она придет вовремя, лучезарная и светлая, и не испугает своим ужасом.
