формулы, не значит ничего иного, чем проявление величайшего удовольствия от общества, в которое мы попали и куда намереваемся попадать впредь. Иными словами, мы уходим молча, потому что прощальные слова станут выражением разочарования и заявлением о разрыве. И это соображение неминуемо приводит меня к мысли о том, как резко и внезапно исчез я из жизни Хуаниты Лопесбаньо. Я сделал неверный ход. Но что толку сейчас, по прошествии сорока лет после моего ухода, твердить, что я не простился с нею оттого лишь, что не хотел, чтобы она усмотрела в этом прощании признаки досады, приметы разрыва. Никакого толку. Более того, боюсь, она бы мне и не поверила. Да и как же ей было поверить, если не верю я и сам, я, отлично знающий, что в те времена понятия не имел о тонкостях ухода «sans adieu. Я ушел, сам не понимая почему, не в силах справиться со смутным побуждением и, может, повинуясь неодолимому стремлению уйти.
«Смех в зале» я перечитывал много раз, и мне не надоедало, потому что, помимо прочих достоинств, в этом рассказе был запечатлен Лиссабон. Меня завораживала та трагедийная атмосфера, которой Санчес сумел окутать историю о великом прощании Вальтера. И еще то, что этой атмосферой преступления и роковой предопределенности пропитан столь подходящий для этого такой город, как Лиссабон, о котором, помнится, один мой друг говорил, что надо увидеть его весь, охватить одним взглядом при первом свете зари – увидеть и заплакать. А другой мой друг говорил нечто совершенно противоположное: его надо увидеть в тот кратчайший, как скупая улыбка, промежуток времени, когда над Руа де Прата гаснет последний беглый отсвет солнца.
И со мной, и знаю, что с другими случалось такое: когда я впервые оказался в Лиссабоне, у меня возникло ощущение, что я жил там раньше – не знаю когда, да и быть такого не могло, но я бывал в этом городе вопреки тому, что никогда в нем прежде не бывал.
– Лиссабон – для того, чтобы в нем жить и умереть, – раздался чей-то голос.
И мне даже не надо выяснять, чей это был голос – того покойника, который обитает у меня в голове.
[ГОВНОРОСКОП 12]
Обычное предвечерье. После долгой прогулки по кварталу и его окрестностям, потому что сегодня я вышел далеко за разумные пределы квартала Койот, и утомившись, вернулся домой и по старой привычке мысленно раскурил трубку, что означало, по выражению моей матери, разжечь «свой мысленный камин», и стал думать о своем давнем намерении уйти когда-нибудь куда-нибудь очень далеко, а также о почти постоянном стремлении сделать так, чтобы этот дневник не превратился в роман.
Потом я, что называется, пропустил стаканчик-два и погрузился в размышления о том, следует ли мне сегодня запросить астрологический прогноз. И наконец решил, что все же взгляну, что написала Хуанита на своей проклятой странице. Но в эту самую минуту по электронной почте пришел ее ответ на мой давешний мейл. Нечего и говорить, что это было неожиданно. И передо мной предстал текст, я бы сказал, искрящийся задором, игривый и, если угодно, обескураживающе глумливый: «Погода – лучше не бывает. Все божественно. Тяжкое far niente, много хула-хупа. Временами – серфинг. Прощай, дурачок».
Я до известной степени могу это понять, но не до конца, к чему обманываться. Я был расстроен, мне стало досадно. Я бы тоже мог посмеяться, но письмецо застало меня врасплох и несколько перебравши.
Прежде чем рухнуть на кровать, я еще успел обратиться к Пегги и попросить ее, если не трудно, сообщить, что там ждет меня завтра. Обратился я вежливо, хотя, по правде говоря, был очень-очень зол, так что сильно опасаюсь, что…
(В отрубе).
&
Иногда я представляю, как уйду.
И превращаюсь тогда в странника, который движется по направлению к чему-то, напоминающему край света, субъекта в элегантном и чистом пиджаке, чьи карманы однако становятся все более и более бездонными, потому, наверное, что он прячет в них свое удостоверение бродяги.
Иногда этот странник думает о племяннике Санчеса: он никогда больше его не видел, но не забыл. И пришел к любопытным умозаключениям: ему кажется, что если бы его заставили выбирать между племянником и дядюшкой, то выбрал бы первого, поскольку тот еще ничего не написал и, хотя с точки зрения морали не может считаться эталоном, однако очевидно, что из этих двоих проявить свой литературный гений способен именно племянник, потому что траектория его жизни, пусть никчемной до сей поры, может вывести его на высоты, именно потому, что он ничего еще не написал, тогда как Санчес, помимо известных удач, сумел собрать изрядную коллекцию просчетов и впечатляюще-ярких образцов тупоумия.
Зато этот племянник напоминает другого: персонажа книги Витгеншейна [36], где Томас Бернхард, следуя за третьим, описанным Дидро «племянником Рамо», рассуждает о том, что Пауль Витгенштейн мог бы стать более значительным философом, нежели его дядя, как раз потому, что не написал ни строчки о философии и, стало быть, не успел произнести даже знаменитой фразы: «Тому, кто не может говорить, лучше молчать».
– Но согласись, Мак, что племянник Санчеса – всего-навсего бродяга, – прозвучал у меня в голове некий голос, который как будто желал теперь обрести и толику здравого смысла.
Эпиграфом к четвертому рассказу под названием «Себе на уме» взята фраза из хемингуэевского «Праздника, который всегда с тобой»: «Она была очень хороша, ее свежее лицо сияло, словно только что отчеканенная монета, если монеты можно чеканить из мягкой, освеженной дождем кожи» [37].
Насколько я помню, такое свежее девичье лицо я за всю жизнь видел лишь однажды и тоже в Париже, в Булонском лесу, где какая-то женщина, прежде чем раствориться в густом тумане, стоявшем в тот день, обернулась ровно настолько, чтобы показать – с предельной мимолетностью – свежее лицо несовершенной, но невероятной красоты.
Этот памятный мне образ, эта незнакомка, обернувшаяся за миг до того, как исчезнуть в плотной дымке, неизменно возникает передо мной, словно череда кинокадров на застрявшей в проекторе пленке, которая повторяет их снова и снова и не дает фильму продолжаться. Вспоминая эту сцену, воскрешая ее в памяти, я вижу, как она настойчиво повторяется, но не могу узнать, что было после того, как женщина скрылась в туманной пелене.
И каждый раз, потому ли, что со жгучим разочарованием сознаю, что увидеть развязку невозможно, потому ли, что вижу – мне не суждено будет пройти за грань этой
