какое-то отвращение к пану Мамерту. Его обыкновенно использовали как действенное, но нейтральное орудие для высасывания состояния Изы и Эммы в пользу обитателей палаццо. Правда, достойный посредник обладал способностью высасывать обе стороны и всегда умел воспользоваться взаимной ненавистью мачехи и падчериц.
Совершено неожиданно было посещение Клаудзинского в тот день и в такую пору; услыхав об этом, дю Валь уселся более приличным образом в кресле, а графиня приказала просить.
Потихоньку, на цыпочках, с изогнутой спиной, с двусмысленной улыбкой, которую можно было приурочить к обстоятельствам, Клаудзинский, вглядываясь, вошел в комнату. Это был тот же самый человек, которого несколько минут назад мы видели у сестер во флигеле, только еще с выражением большей почтительности.
— Добрый вечер, пан Клаудзинский. Что нового?
Управитель, осматриваясь, молча ступил пару шагов вперед, осмотрелся еще раз и прошептал почти на ухо графине:
— Чрезвычайно важное дело. Не могу так говорить, очень серьезное…
Графиня побледнела. Дю Валь вскочил с кресла и подошел. Пан Мамерт притворно дрожал, губы у него тряслись, он играл роль сильно испуганного.
— Что же может быть? — воскликнула графиня, встревоженная видом управителя.
— Не могу говорить, слов недостает, боюсь…
— Пойдемте в кабинет, — сказала графиня, спеша к двери, — Дю Валь станет на страже.
Пан Мамерт не успел еще ответить, как графиня схватила его за руку, дю Валь подтолкнул, и дверь затворилась.
— Говорите скорее, в чем дело?
Пан Мамерт попросил стакан воды. Графиня сама налила ему. У управителя выступили на глазах слезы.
Подобная подготовка делала сцену весьма тревожной; графиня, бледная, ожидала объяснения, как приговора. Старый плут, обло-котясь о конторку, начал говорить прерывистым голосом:
— Я всегда верно служил дому вашего сиятельства, служил усердно, а люди ненавидели меня за это. Много вытерпел я, — продолжал он со вздохом, — но пусть меня судит Тот, Кто все видит. Настала минута, когда я могу представить вам новое доказательство моей бескорыстной преданности. Дому вашему угрожает серьезная опасность. Случай открыл мне ужасную тайну.
Клаудзинский отер лоб. Графиня стояла, как бы на горячих угольях.
— Пан Богуслав Туровский в заговоре… Сегодня ночью хотят украсть графиню Изу.
Графиня с криком упала в кресло.
— Этот негодяй! Я всегда подозревала его! Дю Валь подскочил.
— Представь себе, — продолжала графиня изменившимся голосом. — Богуслав Туровский хочет украсть сегодня Изу.
Дю Валь в бешенстве кинулся к управителю, словно хотел задушить его.
— Говори!
Пан Маметр, бледный, скрестил на груди руки.
— Знаю только то, что нынешним вечером или ночью намереваются украсть графиню Изу.
— Кто?
— Пан Богуслав.
— Для себя?
— Нет, для какого-то хлыща, — сказал с глубоким презрением Клаудзинский. — Случайно я узнал заговор, заключающийся в том, что когда в палаццо погаснут огни, то панна должна прокрасться через сад до калитки, где будут ожидать ее лошади пана Богуслава. Но все еще можно без труда уладить, стоит только отрядить в засаду людей, которые овладеют лошадьми; можно раза два выстрелить в воздух, и панна будет поймана на месте преступления.
— Панна, это ничего! — воскликнул дю Валь, подымая кулак. — Но тому, кто будет с нею, велю дать сто лозанов!
— Ради Бога, устройте же все скорее, не теряя ни минуты!.. — сказала графиня. — Не надо говорить Люису, достаточно будет и дю Валя, а людей взять с конюшни и с фольварка. Панну можно схватить у калитки.
— Нет, — прервал Дю-Валь, — необходимо допустить ее к экипажу, потому что надобно схватить преступника.
— Они могут быть вооружены! — воскликнула графиня, заламывая руки.
Дю Валь нахмурился.
— Будь что будет, — решил он, — а мы должны схватить этого господина! Он хотел драться, пусть же останется побитым, я не отступлюсь от своего.
— О нет! — сказала графиня, схватив его за руку. Дю Валь вырвался.
— Прошу предоставить это мне, это уже дело мое! Будьте спокойны, я иду, мы условимся с паном Клаудзинским и устроим все, как следует.
Дю Валь взял уже было за руку управителя, который молча стоял с испуганным видом, как вдруг графиня гневно топнула ногой.
— Ни шагу отсюда! — воскликнула она. — Я здесь хозяйка, и все сделается по-моему!
Дю Валь рассудил, что ему следовало быть уступчивым, и он уступил, но пожимал плечами.
— Черт вас побери! — воскликнул он, скрежеща зубами. — Если вы желаете действовать сами, действуйте, только уж я в таком случае не мешаюсь.
Они посмотрели друг на друга сверкающими глазами; графиня опомнилась в свою очередь.
— Но все-таки без меня…
— Во всяком случае, — перебил дю Валь, — это дело мужское, и его следует кончить не по-женски, а по-мужски. Схватить панну у калитки ничего еще не значит и ни к чему не поведет, кроме скандала.
— Но скандал помешает замужеству. Дю Валь засмеялся.
— У нее есть деньги, — сказал он, — а потому, что ей за дело? Надобно схватить виновников и отодрать, а без этого все вздор.
Клаудзинский только стоял, молчал и с удрученным видом смотрел в землю.
— Как же вы узнали об этом? — спросил у него дю Валь.
— Случайно подслушал.
— Кого?
— Горничную, высланную для уговора,
— Когда? — спрашивал дю Валь, видя, что Клаудзинский путался более и более.
— Э, — отозвался управитель, — теперь не время для расспросов, нужно дело делать, чтоб не было поздно.
Француз обратился к графине и, взяв ее за руку, сказал почти повелительным, хотя и смягченным голосом:
— Будьте спокойны, графиня, все сделается тихо, ручаюсь; ухожу с паном Клаудзинским, устроим все, как следует.
Было поздно, когда два человека осторожно вышли из палаццо и быстрыми шагами поспешили к фольварочным строениям.
Между тем заплаканная, трепещущая Иза попросила сестру, чтоб та известным ей путем проводила ее к отцу. Ей хотелось еще раз увидаться с ним, не зная, суждено ли было видеть его более. В этот час обыкновенно у больного старика никто не бывал, кроме Эммы, к нему можно было прийти незаметно, а мальчику, дремавшему в передней, Эмма платила довольно дорого, чтоб могла делать, что хотела. Вечернее посещение ее не только не было исключительным, а, напротив, обыкновенным. На этот раз, однако ж, Иза неотступно просила взять ее с собою.
Взявшись за руки, обе сестры, через пустую оранжерею, галерею, лестницы и коридоры, пугаясь шума собственных шагов, словно тени, проскользнули незаметно к двери больного.
В этой части палаццо господствовала глубочайшая тишина; мальчик спал на скамейке, в комнатке старика горел ночник, но Эмма очень хорошо знала, что отец ожидает ее и не уснет, пока с нею не увидится, пока не получит хоть горсть конфет.
Больной лежал в своей постели, видимо, ожидая чего-то; лицо его в темноте едва отличалось цветом от подушек, он начал двигаться, и из
