губы приоткрыты, волосы растрёпаны, грудь под платьем вздымается, руки словно ждут чего-то. Разве можно не любить эту женщину? Разве можно её не хотеть? Он подошёл к ней близко-близко, но она изловчилась, схватила со стола верёвку, с которой ходила за водой, и принялась стегать его. Он повернулся спиной и медленно сквозь удары снял рубашку. Пусть отведёт душу! Она продолжала хлестать его по голой спине, пока всю не исполосовала. Когда она притихла, он повернулся лицом и увидел, что её нижняя губа дрожит, глаза полны слёз и совсем потеряны. Он опустился перед ней на колени и умоляюще посмотрел на неё. Она бросила верёвку, тоже опустилась на колени и принялась колотить его голыми руками. После каждого удара он ловил ударившую его руку и целовал её. Подбородок его посинел от вчерашнего укуса, из губы опять сочилась кровь, плечи были красными, на груди тоже виднелись синяки. Её руки были в его крови, но она не могла остановиться. Тогда он устало сказал:
— Ну, давай же, убей меня!
Он заговорил с ней! Она закрыла лицо окровавленными руками и зарыдала.
— Марья, прости меня! — громко сказал Тимофей и попытался её обнять. — Прости меня, Марья!
Но она опять принялась его выталкивать из дома, даже стоя на коленях рядом с ним, она его выгоняла. Он поднялся, надел рубашку и вышел. Как пьяный поплёлся домой, не глядя на дочь, которая не сводила с него глаз. Когда он вышел за калитку, Василиса бросилась в дом к рыдающей матери и со слезами закричала:
— Мамочка, не бей больше папу! Не бей его, мамочка! Пожалуйста! Я вас очень люблю!
* * *
Марья Антоновна думала, что Тимофей больше не придёт, но днём он опять заявился к ней домой. Каждое движение причиняло ему боль, так она его хорошо отходила верёвкой, но он был непреклонен. Казалось, будь он при смерти, он всё равно приполз бы сюда, чтобы она полюбовалась, как он умирает. У него совсем гордости не осталось? На этот раз она его не била, но вытолкала взашей прямо с порога. Он ушёл, но на другой день появился. И всё повторилось — она его выгнала.
На следующий день была суббота, 7 мая. Евгений и Мила приехали на выходные. Днём они пришли навестить Марью Антоновну с Василисой. Они всегда привозили продукты, игрушки и книги для девочки и оставляли деньги. Марья Антоновна не зарабатывала — негде было. Кормились в основном с огорода да тем, что Палашовы привозили. Иногда старики Глуховы подкармливали, когда появлялась возможность.
Молодые попили с Марьей Антоновной чайку и вышли к детям на воздух. Те дружно возились в песочнице, время от времени посыпая друг друга песком. Ванька-сын походил на Ваньку-отца, только волосы были светлее, а Василиска была вылитый Тимофей, голубоглазая, русая, волосы вьющиеся. Старшие смотрели на них да радовались. Марья Антоновна прибирала в доме.
Вдруг Палашов заметил плетущегося вдоль забора Тимофея. Возле калитки тот помедлил, но вошёл. Приблизился ко взрослым. Евгений повернулся к нему, а Мила нарочито продолжала его «не замечать».
— А, здорóво, командир! — Тимофей протянул бывшему следователю руку.
Тот, не колеблясь, пожал её.
— Здорóво, Тимофей Захарыч!
— Неплохо ты устроился, да?
— Я вижу, ты тоже пытаешься жизнь наладить.
— Что это твоя жена от меня воротится?
Мила повернулась к нему и с возмущением сама ответила на вопрос:
— А что я вас расцеловать должна после всего, что вы сделали?
— Тимофей, ты имей в виду, что, если тебе удастся наладить здесь отношения, — сказал, улыбаясь, Палашов, подбородком и глазами показывая на дом, — то ты с нами породнишься. Мы тут, как видишь, люди не чужие.
— Да я и не против, — прохрипел Тимофей и, потрепав по головкам деток, отправился в дом.
Когда он отошёл подальше, Мила спросила:
— Ты его не боишься? У меня от него мурашки по коже.
Евгений отвёл её подальше от детских ушей и ответил:
— Да нет. Он славный малый. Не бойся его! Ты бы видела его дом! Какой там удивительный порядок. Да он — хозяин от Бога. Золотые руки! Ты посмотри, как он позволил себя отделать. Видно, крепко он её любит. И убить не может, и своей сделать — никак не получается. Вон, смотри, как она его ловко прямо с порога развернула.
Тимофей понуро пошёл прочь, не попрощавшись. Он переживал худшие минуты его жизни, когда Марья Антоновна его выгоняла.
— Разберись с ним, пожалуйста, — попросила Мила. — Вдруг он её обижает?
— Непохоже. Но я спрошу у неё. Если нет, они должны как-то сами, без нас, разобраться.
Евгений зашёл в дом. Марья Антоновна плакала, сидя на диване. Он подсел к ней.
— Марья Антоновна, он вас ударил?
— Нет, Женечка, нет. Он со мной даже не разговаривает. Только и сказал за целую неделю: «ну, давай же, убей меня!» да «Марья, прости меня!»
— Что ж, немногословно, но всё — по существу. А это вы его так отделали? Бедняга еле ноги переставляет.
— Да, Жень. Представляешь? Это я, которая в жизни никого никогда не била! Я и впустить его не могу. И выгонять его мне больно. Я люблю его, наверное, гада этого, Жень. Мне жить тошно с этим со всем.
Она снова заплакала. Палашов обнял её за плечи.
— Ничего, Марья Антоновна. Всё образуется. Вот увидите.
Зашла Мила и подсела к ней с другой стороны, тоже обхватив за спину. Помолчав минуту, печально изрекла:
— Вот Женя — какой мужчина! А всё равно меня изрядно помучил. А Тимофей вообще страшный человек! Что от него ждать?
— Да ладно, он любимую не обидит, — возразил Евгений. — Он и никогда не хотел обижать, поверьте мне. А ты, графинечка, меня до сих пор мучаешь!
— Как это? Чем?
— Я тебе потом, наедине, скажу!
* * *
На седьмой день Тимофей опять пришёл, но долго не продержался. Василису забрали к Палашовым, а Марья Антоновна его снова выгнала.
На восьмой день женщина привычно ждала его, но он
