начнется. У нее бабушка была амазонкой, а дедушка змеем.
Ворвалось пленительное создание, под стать Сократу, только жилистое и вихреподобное. Турбулентное, словом. Оно сразу же вцепилось мудрецу в бороду и стало пенять ему на свою нелегкую женскую долю. Сократ жмурился, как кот, и терпеливо ждал окончания женского порыва. Из смежного помещения, заваленного мешками и заставленного корзинами, осторожно выглядывал Метробий с супругой. Из воплей Ксантиппы я с трудом уловил, что Сократ что-то не сделал по дому или сделал не так, как она велела, и от этого теперь может произойти внеочередной конец света.
– Платон заходил? – задал наконец вопрос мудрец, когда супруга его выбилась из сил, и вопрос этот вымел разъяренную Ксантиппу из метробиевой берлоги, как сильный пинок хозяина раскудахтавшуюся курицу.
– Она терпеть не может Платона. Считает, что он мне дороже ее. Ее почему-то бесят его чувственные губы. Как мне убедить эту несчастную, что ближе ее мне в этой жизни никого нет. Мои слова – мое несчастье. Мне никто не верит. Даже собственная жена. Все почему-то считают, что я насмехаюсь над ними. Когда я говорю с ними серьезно, они считают, что я смеюсь над ними, когда же я в самом деле подшучиваю над кем-либо, он воспринимает это очень серьезно и обижается.
– У вас просто разные языки, Сократ, и им всем что-нибудь надо от тебя.
– А мне ничего не надо ни от кого. Единственное, что я хочу, это понять, чего они все хотят друг от друга. Но боюсь, уже не пойму. Слишком их много и слишком многого они все хотят, а я один. Может, Платон разберется. Я познакомлю тебя с ним. Занятный юноша. Метробий! Слышишь меня?
– Чего тебе, Сократ? – подошел трактирщик и нахмурился. Ему было неуютно под насмешливым взглядом старого бродяги.
– Ксантиппа случайно проходила мимо или по делам зашла?
– Почем мне знать, Сократ, где и как носит твою жену.
– Да, Метробий, тебе это воистину не знать. Подай-ка нам еще этого вина. В кредит. У меня здесь открыт кредит. Беспроцентный. Я его решил назвать «пенсией», – пояснил он мне, расчесывая широкой пятерней растрепанную бороду. – Правда, доброе слово – «пенсия»? Так ведь, Метробий?
– Так, так, – кисло ответил пузатый скряга. «Чтоб тебя разорвало от твоей «пенсии»!» – подумал он.
– Одно могу сказать точно, – вздохнул Сократ. – Ксантиппа любит меня. Метробий, вот ты вполне зрелый мужчина. А ты знаешь, почему женщины больше любят зрелых и даже пожилых мужчин, чем молодых?
– А что, они больше любят зрелых?
– Ну, тут тоже нужна мера: чтобы не перезреть. А то ты мне в прошлый раз дыню подкинул, сказал – зрелая, помнишь? А она уже бродить стала внутри. Так вот, женщины любят пожилых мужчин больше, чем молодых, потому что у пожилых осталось гораздо меньше времени, и все, что они обещают, они тут же, в отличие от молодых, делают.
– Да? – недоверчиво посмотрел на Сократа Метробий.
– Он нехороший человек, – сказал я, кивнув вслед удалившемуся хозяину трактира. – Да простят меня боги.
– Да, и эта черта мне в нем нравится. Тебя удивляет это?
– Нисколько.
– Раз он нехороший человек, от него не надо ждать подлости или предательства, так как ничего, кроме подлости и предательства, он совершить и не может.
– Да, Сократ, так ты скорее достигаешь личной свободы.
– Верно, Ахилл. Стоит мне освободиться от обязательств по отношению к тому же Метробию, стоит мне наплевать на то мнение, которое он имеет обо мне, и я тут же становлюсь свободным и от Метробия, и от его мнения обо мне, и от своих ожиданий по отношению к Метробию и его мнению, и от переживаний по поводу моих несбывшихся ожиданий, и от всяких последствий этих переживаний – мозговых, сердечных и, главное, душевных ударов. Теперь тебе понятно, что меня больше устраивает то обстоятельство, что Метробий нехороший человек.
– Ты всех людей считаешь нехорошими, Сократ?
– По отношению ко мне? Наверное, да. Во всяком случае, если кто-то не делает мне зла, это для меня уже благо, а если кто и делает мне зло, оно мне не вредит, так как я уже приготовился принять это зло спокойно.
– Ты подразделяешь людей на нехороших по отношению к тебе, а еще – по отношению к кому?
– Ты смотри, не я спрашиваю его, а он меня. Тебя никогда не было среди моих собеседников, но ты пользуешься моими испытанными приемами, – сказал Сократ. – Еще – ко всем остальным, так как в мире есть только они и я, третьего не дано. Во всяком случае, третье – не для меня.
– Ты хочешь жить, Сократ? Ради чего ты живешь?
– А вот это удар ниже пояса.
– Почему же ниже пояса? Ведь я для тебя такой же нехороший человек, как все.
– Такой же, да не такой же, – устало сказал Сократ. – Дело в том, что вопрос этот к людям не имеет никакого отношения.
– Почему же тогда ты сам спросил меня об этом?
– А ты имеешь какое-то отношение к людям? – насмешливо поглядел на меня Сократ. – Когда я сказал, что видно неправильное мнение всех тех, кто думает, будто смерть это зло, я опять же имел в виду мнение людей, которые постоянно и во всем лгут друг другу и сами себе. Раз они лгут, значит, и это утверждение, что смерть есть зло, – ложно. Выходит, для них она – благо. Но разве может быть благом для человека смерть, то есть отсутствие всякого блага?
– Смерть неосязаема, Сократ. Поверь мне. Осязаемо расставание с жизнью, но не так, как оно представляется по ту сторону занавеса. Ты не учитываешь, что есть еще благо после смерти? Вспомни, что говорил Пифагор.
– При чем тут Пифагор? Я одно знаю твердо: после смерти человека нет, а если и есть, то я его, увы, ни разу не встретил. О присутствующих мы не говорим.
– Они боятся до смерти твоих вопросов даже после смерти, – пошутил я.
Сократ задумчиво глядел на залитый солнцем пустынный дворик.
– Ни одной тени. Ни одной, – пробормотал он. – Скоро там не будет и моей тени, когда я стану пересекать его, а что изменится?
– Твоя тень, Сократ, и тень твоего плаща накроет все человечество, поверь мне, раз я из Сирии.
– Этот плащ, увы, никого не спасет от сомнений, а это для многих хуже смерти, Ахилл.
– Он даст единственное благо, которое ценишь ты, – знание.
Сократ ничего не ответил мне. Он, похоже, стал сомневаться и в этом.
– Странный сон приснился мне на днях, Ахилл. Будто я бреду в болоте
