— Возражений нет? Высокое собрание приняло предложение французского уполномоченного. Дневное заседание закрыто, — буркнул Бисмарк и ушёл.
Все стали расходиться. Минуя Горчакова, уполномоченные повторяли любезно, расплываясь в улыбках:
— Поздравляем, поздравляем…
В пустом зале остались только Ахончев, который собирал бумаги со стола, и Горчаков. Александр Михайлович был спокоен:
— Праздник Бисмарка у Бисмарка испорчен. Но это ещё не всё. Надо проводить гостей до лестницы, чтобы убедиться, что они действительно ушли.
— Ваша светлость, как быть с графом Развозовским?
— Он получил наказание. Он отвез ружьё Шасспо и этого мошенника Клейнгауза в Париж. Он доказал, что исправился. Я считаю его свободным и прощённым. В конце концов, я сам толкнул его ко всему этому. Мундир я ему носить не позволю, пусть он наденет штатское платье и едет в Россию. Мне его жалко. Здесь его убьют. Второй раз холостым выстрелом в парке и берлинскими полицейскими, от испуга перед Бисмарком выдавшими труп какого-то самоубийцы за тело Развозовского, никого не проведёшь. Нет, пусть он едет домой, так и скажи. А ты всё грустный, голубчик?
— Теперь более, чем когда-либо. Я сам разбил свою жизнь, ваша светлость. Я не нашёл слов тогда в вашем доме, и Наталия убежала…
— Ты обращался к настоятелям церквей?
— К католическим, православным, лютеранским…
— А надо было обращаться к звонарям. Звонари все пьяницы, их легко подкупить. Кроме того, девушка, скучающая по горам, неизбежно должна стремиться на колокольню. Вот она и прячется где-нибудь на колокольне со своей служанкой, выбирают, в какой бы им монастырь уйти. Перед заседанием я велел Лаврентию пойти к самому пьющему из звонарей Берлина. Лаврентий, Лаврушка!
— Здесь мы, ваша светлость! — откликнулся слуга.
— Пьян?
— Пьян, ваша светлость. Нельзя иначе, какой иначе разговор со звонарем?
— Нашёл?
— А как же не найти? — Покачиваясь, Лаврушка повернулся к двери и позвал:- Входите, барышня. Не плачьте. Они, ваша светлость, на колокольне плохо спали, голуби их тревожили. Играются, а их там тучи, и все крылами то да сё, то да сё…
— Сказано — пьяным на глаза не показываться! Уходи, — прогнал его Горчаков.
Вместо слуги перед глазами Александра Михайловича возникла Наталия Тайсич. Горчаков поманил:
— Идите ко мне, Наталия, идите ко мне. Капитан-лейтенант вас не интересует. Он для вас как бы умер. Идите сюда, к окну. Видите во дворе, у колонны?
— Конь? Мой Гордый? И мой слуга рядом? Что это значит, ваша светлость?
Горчаков указал на Ахончева и произнёс тихо, однако так, чтобы капитан-лейтенант услышал:
— Это он выкрал для вас Гордого. Мне кажется, вы теперь уравнялись в доблести?
— О, теперь про нас обоих будут петь песни, проговорила Наталия грустно. — Ах, ваша светлость! Я сидела на колокольне три дня со своей служанкой. Подо мной был огромный город, а вокруг шумели голуби. И я думала, какая я была глупая…
— И как вы поумнели за эти три дня, не так ли, ваша светлость? обратился к ним Ахончев.
Александр Михайлович тихо улыбнулся:
— Да, вы оба поумнели, а я, глядя на вас, поглупел. — И Горчаков вдруг всхлипнул. — Плачу. А вы идите к своему отцу. — Наталия пошла было. — Да не одна, а с женихом, — остановил её Горчаков. — Отец вас ждёт.
— Где, ваша милость?
— В посольской церкви. Хор там, правда, отвратительный, но вы всё равно так заполнены друг другом, что вам не до пения. Как всегда, буду мучиться за всех я один. Идите, идите, я верю, что вы поумнели оба, и не надо мне никаких объяснений! — Однако Ахончев и Наталия не двигались. — Что вы?
— Мне, ваша светлость, нужны посаженые отец и мать, — обратился к Александру Михайловичу капитан-лейтенант. — Я хотел попросить вас и Ирину Ивановну.
— Не думаю, чтоб ей доставила ваша просьба такое уж острое удовольствие, но попробую. Кстати, они должны прийти сюда. Да вот! — Указал на входящих. — Достали документ? — строго поинтересовался у Развозовский.
— Только сейчас, ваша светлость. Граф уснул от усталости, камердинер…
— Не надо подробностей. Там, где много подробностей, мало правды. Давайте документ. — Горчаков посмотрел бумагу. — Он мне ещё сгодится. Спасибо. Я хочу вас отблагодарить, сударыня. Вас, Ирина Ивановна, капитан-лейтенант Ахончев приглашает быть посаженой матерью на его свадьбе. Вот его невеста. Вы, конечно, согласны?
Ирина Ивановна произнесла с усилием:
— К сожалению, ваша светлость, я через час уезжаю в Париж. Мне нужно показаться врачам. Берлинские не помогают, ваша светлость. У меня жар в сердце и необыкновенная тяжесть в теле… — Она с усилием оперлась на спинку кресла. — Разрешите мне присесть?
Горчаков кивнул. Повернулся к Развозовской:
— Тогда позвольте обратиться с такой же просьбой к Нине Юлиановне!
Развозовская быстро заговорила:
— Мы лечились у одного и того же врача, ваша светлость. И он не помог нам. Мне тоже надо уехать в Париж. Сердце у меня, правда, не горит. У меня другое. Мне кажется, что сердце у меня превратилось в камень, холодный, неподвижный. Я всегда стремилась иметь величественные манеры, ваша светлость, но теперь поняла, что изваяние из камня, идеал, величественные манеры — это очень тяжёлое состояние. Разрешите мне отказаться от чести, предлагаемой вами, Аполлоний Андреич?
Горчаков предупредил:
— Он от всего сердца, Нина Юлиановна.
— И то, что я говорю, — от всего сердца. И в последний раз в жизни, князь Александр Михайлович. Теперь это сердце навсегда будет при вашем деле.
— Даже когда б оно было и при другом сердце, оно и тогда, я верю, оставалось при моём деле. — Тут Александр Михайлович увидал входящего Биконсфильда, — Дорогой лорд! — За англичанином следовал Ваддингтон. — Дорогой министр!
— Мои офицеры видели случайно вашу карту уступок, — торжественно заявил англичанин. — Я приношу за них извинения. Я видел, но совсем случайно, документ Бисмарка.
Француз добавил:
— Я слышал от лорда и о том и о другом. Поэтому-то я и поддержал все ваши требования, князь. — Ваддингтон прямо посмотрел на Горчакова. — Вы великолепно выступали. О славянах немножко преувеличенно, не им сменить Европу…
— Речь не о том, чтобы сменить Европу, господин министр. — Горчаков показал бумагу, только что ему переданную. — Вы говорили, сэр, вот об этом документе?
— Документ уже у вас? — изумился Биконсфильд. Вам его дал граф Андраши? Но я так и знал, что этой Австро-Венгрии нельзя доверять! Они торгуют своей совестью направо и налево. Как я доволен, что не заключил с ними союза и не надумал воевать с вами. Оказывается, даже и конгрессы имеют свои преимущества. Постараюсь на них больше никогда не ездить.
Появился Бисмарк и решительными шагами направился к Горчакову.
— Ваша светлость! — обратился к Бисмарку Биконсфильд. — Мы ещё раз имеем удовольствие видеть вас!
Бисмарк остановился перед Горчаковым и снял каску:
— Я оскорблён вашим поведением, князь. Я не забуду этого! Я говорю прямо, как привык говорить солдат. — Бисмарк бросил каску в кресло, возле которого стоял, и скрестил руки на груди. — Вы играете словами, князь. Посмотрим, что вы скажете, когда заиграют пушки.
— Вам будет любопытно смотреть, когда наши пушки заиграют в ответ на ваши мечты, ваша светлость.
Бисмарк фыркнул, резко повернулся и вышел, скомандовав себе:
— Ать-два!
— Вы видели немецкую истину, господа? Она хороша только в такой мере, в какой мы способны вынести её безобразие. Поэтому вернёмся к молодости, господа. — Горчаков указал на Ахончева и Наталию. — Вот она, молодость! Старость нас не ищет, но молодость убегает, если её не удержать. Попируем сегодня, господа! Я приглашаю вас на пир и… — Александр Михайлович внезапно бросил взгляд во внутренность кресла. — О-о-о! Господа, произошло чудо! Бисмарк забыл свою голову. — Он достал каску и постучал по ней кулаком. — Это предзнаменование трофеев, господа.
1944 г.
