- Ты знаешь, зачем я ходила в комиссариат? Ты думаешь насчет паспорта? Нет, я должна была отомстить ему. Я не хочу, чтобы он целовал Диди! У Диди потное тело, и она пахнет мускусом. Я сказала комиссару, что он шпион, важный шпион, что он хочет выкрасть военные планы. Теперь его схватят, ему отрежут голову. Посмотрим, как он тогда будет целовать Диди...
Я ничего не ответил ей. Я не мог ни возмущаться, ни осуждать. Гримасы теней больше не удивляли меня. Пусть Юру отрежут голову - зачем ему голова? В сумасшедшем лабиринте улиц остались его сердце и клочки милой тетрадки. Пусть Паули лежит и плачет. Я не верю слезам. Я тоже плакал под зеленым мостом. Слезы ничего не выражают. Это как дождь осенью. Паули со мной? Что я целовал? Резиновые губы? Или противный шарф? Она говорит, что любовь доводит до всего - до предательства, до смерти. Может быть. Но я не знаю, что такое любовь. Теплая пена пивной кружки или несколько условных па в соседнем танцклассе? Господин Пике, бледный и печальный, тоже любил золотую рыбку.
Итак, вы сказали, бесценная Паули, что Юр - шпион. Но ведь вам никто не поверил. Разве вы не заметили, как смеялся старенький писарь? Я тоже смеюсь, громко смеюсь. Вы скажете, почему Юр не может быть шпионом? Потому, что он бегал по улицам, как я, без сердца и без шляпы, потому что его вовсе нет, он выдуман. Да и вас нет. Как же я могу верить вашим слезам?
Нет, я ничего не сказал Паули. Я только тихо встал и подошел к рукомойнику. Всю ночь я мылся в маленьком ржавом тазу, который пах мыльной сиренью и железом, мылся задумчиво и педантично, под щелканье щеглов, под лягушечьи серенады незамирающих поцелуев. А когда в окошко бесцеремонно ворвался мой главный мучитель - рыжее, простоволосое, дубастое солнце, я подошел к плакавшей по-прежнему Паули и тупо сказал:
- А Эдди?.. Не смей трогать Эдди!
15
СНОВА МЕНА
Была минута некоторого успокоения - наконец-то я встретился с господином Пике при благоприятных обстоятельствах. Отделенный от меня наивной фантазией третьеразрядного автора и огнями рампы, он вел себя, как подобает председателю "Лиги". Совращение бедной девушки, сестры отравленного газами рабочего, было много вразумительнее, нежели геометрия или золотая рыбка. Я искренно негодовал. Не будь рядом со мной Луиджи, я, может быть, пустил бы в ход черную вещицу. Но фантаст твердо знал факты и адреса. Странный фантаст, он не доверял ни гриму, ни слезам. Он даже шептал мне, что эти слезы сделаны из глицерина. Правда, когда лакеи господина Пике вывели обиженного брата, он крикнул "негодяй". Но как только взрыв утрированного кашля и пестрый от реклам занавес сразили отравленного газами героя, фантаст поспешил рассмеяться. От недавнего преступления оставались лишь аплодисменты и липкая нуга, всучаемая назойливыми капельдинершами.
Луиджи воспользовался антрактом, чтобы выпить стакан грога, а также, чтобы допросить меня вновь о далеко не героических похождениях скульптора Загера. Он был туп и взыскателен, как чикагский контрметр или как славянская совесть. Говоря откровенно, я его боялся. Я юлил и ерзал, превращаясь в школьника, не приготовившего уроки. Об откровенном признании нечего было и думать. Рыбка стыдливо скрылась среди звяканья рюмок и трубочного дыма. Мне пришлось выдумать какого-то сыщика, внимательно следившего за мной, особенно за руками. Я даже не мог вынуть портсигар. Луиджи милостиво простил меня. Он сообщил мне о новом плане. В четверг. Бар "Сплендид" на площади Пигалль. Диди приведет туда Пике. Там креолка Джили в лучших ее номерах. Там я смогу выполнить все беспрепятственно.
Четверг. Сегодня вторник. Следовательно, остается два дня. Близость конца придала мне смелости. Вас, может быть, удивит, почему я не сделал этого прежде? Меня же удивляет, как я решился задать трезвый вопрос вымыслу, собирателю окурков, губастому сну, который рисовал вензеля, расхваливал соски и управлял баром, я, тоже шаткий и отсутствующий, случайно не стертый резинкой зари и не подобранный сомнамбулическим мусорщиком. Нас окружали пропадающие в дыму газовые рожки и едкое дыхание нагретого спирта.
- ...Я только спрашиваю. Пойми, я не отказываюсь. Я сделаю все. Я помню "Лигу" и Дуарнене. Я помню, как он сегодня хихикал, выталкивая отравленного газами. Рыбка не в счет. Его следует убить, хотя бы потому, что у него слишком много теней. Они загромождают мир. Они пьют нефть и кровь. Все это ясно и просто. Но скажи мне - почему я? Почему не этот отравленный газами? Он ведь знает, что значит нефть. И он к тому же потерял сестру. Почему не синяя блуза, которая сосала нугу и аплодировала? Почему?. Почему, и это самое непонятное, почему не ты, Луиджи?
Должен сказать, что вопрос мой прежде всего удивил самого Луиджи. Он втянул голову и приподнял руки, как будто его обыскивали. Видимо, он никогда об этом не думал. Ответил он мне не сразу. Несколько раз подымалась бутылка с ромом. Летали на пол окурки. Дрожал туманный свет. Бар пустел, чахоточный герой готовился к выходу и глицериновые слезы уже блестели на ресницах совращенной сестры. А я все еще ждал разгадки. Я ждал, что Луиджи ударит меня или заплачет. Но зной, но дым, но сон, густой и клейкий как нуга сон, родили иное. Ответ был неожидан и невыносим. Мы менялись ролями. В пустом баре с меня сдирали не только пиджак, но и кожу. При проверке под розоватой оболочкой ничего не оказалось, кроме лирической пустоты и проглоченного грога.
Почему не он? Да потому, что он живет. Он любит Италию и пестрые галстуки. У него Паули. Я не знаю, что такое Паули. Это - как опухоль. И это - как весна. А меня вовсе нет. Я подбираю отсутствующие окурки и гоняю поэтических баранов. Если я сейчас исчезну, никто этого не заметит. Я выйду, как табачный дым. Я никого не люблю. Я сам ему в этом признался. Значит я смогу в последний раз съесть телячью голову и деликатно умереть. А он? Он - управляющий баром на улице Шатоден. В субботу он отправляется за город...
Здесь я прервал Луиджи:
- Да, да, я знаю, - там музыкальные щеглы и хозяйка заправляет луну.
Но он меня не слушал.
- Пике хитер. У него недаром сеть универсальных магазинов и списки намеченных жертв. Он обезоруживает лаской. Так расписывают небо перистыми облаками, а женские лица любовью. Ты знаешь, зачем выдумана суббота? Чтобы был понедельник. Я, милый мой, почти что женат. Если ты не видишь сквозь жилет сердца, я покажу тебе фотографическую карточку и счет из красильни. Я могу сегодня пойти к ней, сейчас же, я...
Он долго кричал, все стараясь доказать мне подлинность своего существования. Я не пытался спорить - водевильный характер происходящего скорее веселил меня. Итак, фантаст решительно отказывается от дрожания под фонарями. Что же, тогда я попробую заняться этим томительным ремеслом. Другого выхода нет. Глупо было бы вернуться к жене, у которой нежная душа и светло-розовая пижама, в этом новом облике - без сердца, без записной книжки, без ревности, с погашенной как марка верой и с заряженным чужими руками револьвером. А книги? Книги пишут обладая месячным бюджетом, письменным столом и дисциплинированной фантазией.
Мы, разумеется, опоздали. Судьба несчастной сестры осталась невыясненной. Зато брат видел сон и во сне торжествовала справедливость. Красный шелк рубашки был встречен аплодисментами. Отравленный газами больше не кашлял. Он великодушно простил Пике. Хотя это было сном, Луиджи крикнул: "Дай мне его, я с ним расправлюсь!". Соседи одобрительно замычали. Сон охватывал жирную горячую темноту зрительного зала. Слышен был ангелический шелест афиш. Но потом актер проснулся. Господин Пике снова хихикал. Тогда, вопреки всем расчетам Луиджи, отравленный газами пронзил себя ножом, да, да, не господина Пике, - себя. Я не мог этого вынести. Я отвернулся. Мое якобы несуществующее сердце учащенно билось, и красная краска, употребляемая честным режиссером этого окраинного театрика, могла легко замарать и мою рубашку. С удовлетворением я заметил, что сидящая рядом молоденькая девушка, модистка или белошвейка сострадательно сморкается. Вежливо и в то же время взволнованно я сказал ей:
- Спасибо, сударыня, спасибо.
Каково же было мое удивление, когда все они выбежали на авансцену, все, и господин Пике, и брат и сестра и даже красная рубаха, чтобы исполнить совместно сентиментальные и скабрезные куплеты о любви в Фонтенэ-о-Роз. О, конечно, туда ходят трамваи! Пойте же, пойте, вас купят как щеглов и вам дадут конопляное семя! Да здравствуют чистое искусство и святая любовь!
Спрятав в сумочку мокрый платок, моя соседка не стала дожидаться субботы и луны - она прилежно целовалась с клетчатой кепкой. Луиджи бодро насвистывал. Его недавние слова, очевидно, являлись не только философским аргументом - он и вправду намеревался свернуть на бульвар Гарибальди.
Сегодня - вторник, четверг - послезавтра. Мне подарены два дня и новый титул "фантаста". За что? Скажите, за что? Я не отравлен газами, но я много страдал. Я узнал сполна человеческую злобу, а кто скажет, что злоба легче синильной кислоты? Если я даже призрак, это вы виноваты, вы все. Вы украли у меня будничное провинциальное счастье и нормальную теплоту в 37 градусов по Цельсию. Не пробуйте отнекиваться - кто же кроме вас мог расхитить по мелочам надежды, губы, слезы и пальцы? Ведь я жил. Я любил жену, лохматых собак и стихи. Вы мне ничего не оставили, кроме семи су на трамвай и горя.
