День воробьиного носа короче, да и какой день. Цвета оберточной бумаги из мелочной лавочки — вот и вся белизна зимнего дня Петербурга.
На чердаке домика Пустой улицы стучала швейная машина. Отец уходил затемно и приходил с темнотой, принося запах казармы, щей и каши в кастрюльках, завязанных пестрым платком.
Я знаю казармы, где отец проводит дни.
Иван Михалыч выскакивает из канцелярии. Озабоченный, за ухом перо, но в глазах улыбка — я знаю, эта улыбка заготовлена для меня. Он на ходу ласкает меня по голове.
— Сейчас, сейчас, подожди, дружок…
На обратном пути берет меня на руки и несет к себе в каморку старшего писаря. В каморке что-нибудь уже есть для меня: сласти или игрушки.
Из игрушек, полученных от Ивана Михайловича и долго хранившихся, я запомнил: резного из дерева коня с янтарными глазами и всадником на нем, размахивающего саблей; мраморное яичко со змейкой внутри, у змейки красный язык, и она шевелилась как живая. И главный подарок — трубку, внутри которой переворачивались цветные стекла, производя бесконечных изменений узоры. Замкнутая в этой трубке жизнь была таинственна и уютна.
С солдатами я был в большой дружбе. Я знал их фронтовые артикулы; отлично отдавая честь, я так серьезно относился к этому, что меня с трудом удавалось укрывать в официальные моменты казарменной жизни. Случалось, что я проводил в казарме целые дни.
Несмотря на все как бы одноличие солдат, кроме Ивана Михайловича, я четко запомнил Василькова, светловолосого, с маленькими вьющимися усами; может, его особенная судьба, смысла которой я не понимал, но которая самым фактом события врезалась в мою память.
С солдатами часто приходилось ссориться: забудутся, разыграются эти большие ребята и начнут меня изводить, и вот в такие моменты с Васильковым я делился моими обидами и успокаивался: Васильков никогда не подтрунивал надо мной, он как-то серьезно, «по-настоящему» умел со мной разговаривать: о своей родине на юге, о семье, где у него был брат, такой же мальчуган, как я.
Солдаты любили Василькова за отзывчивость на чужие нужды: он и письмо напишет, и последним поделится, но в отношениях к нему солдат было нечто не вполне искреннее, какая-то опаска была в них.
— Почему Васильков не бывает у нас? — говорю я дома.
Случившийся Кручинин спросил:
— А ты больно любишь Василькова?
— Он хороший, — говорю я.
Тогда Петруха со своей наивно-хитрой улыбкой под рыжими усами сказал, тронув меня по плечу:
— С Васильковым дружбу водить — можно далеко угодить, — вот что, а нас с тобой и так за тридевять земель занесло…
О моей освоенности с казарменной жизнью Кручинин рассказывал:
— Раздалась команда выстроиться на дворе по случаю приезда генерала какого-то важного…
Команда «смирно», и выпучили мы глаза и груди, а по рядам пошел генерал тот самый. Сейчас до меня дойдет. Стою в струнку, правый фланг держу… И что б ты думала, Анна Пантелеевна, — чую, точно мельтешит что-то сбоку, скосил я глаза и — обомлел.
Возле меня, вытянувшись до моего колена, Кузяха стоит — фронт держит… У меня прямо в глазах мутно стало — беда, думаю, будет, что делать? А генерал направляется прямо ко мне… Офицерство наше заметило, засуетилось, а генерал знак рукой делает, чтоб не трогали. Сам подошел и говорит: «Здорово, молодец»…
Ну, думаю, парнишка, выручай себя… А Кузяха, как молодой петух, наскочил на генерала, нахохлился да изо всей мочи: «Здравия желаю, ваше восходительство!»
Слышу, по рядам тыкнули солдаты, удержаться невозможно, а генерал Кузяху по головке погладил и сейчас же команду: «Вольно, оправься».
Распеканция была большая потом среди своих. Да разве за ним уследишь — не запретить же парнишке полку веселье нести. Да и в полном порядке он себя провел, прицепиться не к чему… Кузяха у нас теперь свой, полковой.
Одно из запомнившихся мне за жизнь в Петербурге впечатлений — это бани, куда меня водила мать.
Шум банный от массы моющихся делается похожим на какой-то лай, если закрывать и открывать уши. Плеск воды. Нас, малышей, не так много, — мы полощемся на полу, а кругом одни мамы, и толстые и худые, розовые от мытья, на лавках, на полке… Воды лей сколько хочешь, и это так весело…
Однажды к вечеру, возвращаясь из бани, зашли мы за отцом в казармы, да и укрыться немного от падающей с неба слякоти. В казарме свободный час. Солдаты обступили, захватали меня на руки, побежал один со мной коридором… Желтые языки ламп мигали среди человеческой духоты, бросая по стенам зигзаговые тени. Я брыкался, рвался с рук. Мне было жарко, душно, закутанному для улицы. Наконец, когда мой крик перешел уже в плач, мой тиран спустил меня с рук… Группа других, веселящихся мною ребят, опять добиралась до меня.
Всякая игра требует дисциплины, требует обоюдности — здесь это было насилием надо мною, игрою кошек с мышью. Я был возмущен.
— Злые, нехорошие, — кричал я. — Пожалуюсь на вас Ивану Михайловичу.
Я был как раз возле двери в канцелярию. Я прислонился к этой двери. Жаловаться я, конечно, не хотел — это было сказано, чтоб чем-нибудь остановить замучивших меня людей. Иван Михайлович поймет и защитит меня, из уваженья к нему меня оставят в покое.
Надавливая спиной на дверь, я продолжал отбиваться от нападающих. В это время произошло обидное, кощунственное для моей веры в поведение любимого мною человека.
Дверь за мною приоткрылась, и чья-то рука схватила меня за ухо. Солдаты захохотали, как табун лошадей, а когда я повернул голову, чтоб увидеть нового мучителя, чьи пальцы держали мое ухо, — предо мной было улыбающееся лицо Ивана Михайлыча, в тот момент это лицо показалось мне искаженным гримасой издевательства также по моему адресу.
Я вырвался, что было силы, побежал по коридору, крича, вероятно, истерически от обиды и одиночества — ибо никто из солдат не посмел меня тронуть в моем бегстве, бросился в колени отца с криком: «домой, домой».
Отец был готов. Взял меня за одну руку, лаская и уговаривая, в другую узел со щами и кашей, и мы пошли домой… По дороге меня ожидало другое приключение.
Слякоть продолжала свое дело. Шлепалась о заборы изморозь. Ветер свистел в крышах домов.
Прижавшись к отцу, я успокоился. Погода меня развлекала, а близость настоящего своего человека отодвинула потрясшее меня событие на задний план. «Сережа не позволит никому причинить боль сыночку»… Снег и усы отца щекотали мое лицо.
Мать шла рядом…
После грязной слякоти, после шума людей, возле лампы нашего мезонинчика будет тихо и спокойно… Ужин… Потом калачиком свернусь на сундуке. Покроют меня теплой шалью и, засыпая, долго буду слушать гудящий низкий голос отца, рассказывающего матери о своем казарменном дне…
Книжка — новая азбука — под подушкой…
Мы продолжаем идти вдоль забора деревянными мостками. Я не заметил, откуда появилась человеческая фигура — догнала ли она нас сзади или вывернула из-за угла от фонаря.
Отец солдатским шагом отступил в грязь, сделал полуоборот и вытянулся во фронт.
Пройдя несколько шагов от нас, фигура кликнула отца к себе.
Выбравшись из грязи, отец поставил меня и узелок на мостки к матери и с выправкой подошел к позвавшему.
Теперь я рассмотрел светлые пуговицы на шинели военного.
Я только слышал резкий голос и ответ отца, отрапортовавшего полк и роту, и еще слова отца:
— Так точно. Слушаюсь, ваше-скородие.
И, отбивая такт, отец, не подойдя к нам, зашагал обратно к казармам.
Мы с матерью стояли у фонаря.
Что произошло нечто неприятное, я понял по слезам матери.
Этот злой человек отправил моего отца под арест. Похитил и разлучил его с нами. И он, мой папа, беззащитен. Это — продолжение происшедшего со мной… Игра в солдаты, это мне казалось приемлемым, но причинять этим страдание — это не вмещалось в мой детский ум и казалось ненужно злым и недостойным игры…
На мезонинчике, на сундуке я часто просыпался, звал отца. Грозил злому человеку.
Мать сырым полотенцем смачивала мою голову. У меня был жар. Красные точки крутились передо мной, становились шарами, шары лопались искрами, засыпая мою голову. Сквозь горячую мглу тянулось ко мне чье-то лицо, оскаливая зубы… То махало предо мной головой Кручинина. — Эх, Кузяха… Ай, Кузяха…
Щелью Невы врывались ветры. Крутили над городом мозглявые тучи. Дышали карельские болота, наполняя одурью подвалы гранитных зданий. Одурь подымалась в этажи с зеркальными окнами, приказами, проектами, сплетнями, лилась по стране. Безвольная, как туман, и чужая стране.
Неистовствовал Медный всадник, шевеля искаженными губами над опустевшим детищем Петра, вдувал, казалось, Медный всадник медными легкими в мертвые каналы, башни и шпицы свою пьяную энергию, и ухало от его дыхания в пролетах Новой Голландии, выло под аркою штаба, взметывало крылатую колонну площади и прорывалось по Зимней канавке на простор Невы, деля сокровищницу человеческих творений от вросшего в площадь дворца.
