Только затем, чтобы дать место новым мыслям!
– Кстати, вон он со своим приятелем Перчиком. Слово напишет, а тот тут же ахает. Такая притвора! Так и живет ахами за его счет. А тот – простофиля!
Из-за поворота донесся стук колес. По булыжнику прыгала карета. Возница без нужды погонял кнутом лошадей. В карете сидел, судя по карете, лошадям, костюму и бесстрастному лицу, знатный вельможа. Чуть дальше к тому месту, где трудился палач, поперек дороги лежал мертвецки пьяный оборванец. Возница оглянулся на вельможу – гнать?
– Постой! – остановил тот его.
Созвал народ: бродяг, проституток, не пойманных еще воров, торговок, мастеровых.
– Разбудите эту свинью. Пусть убирается, не то поеду прямо через него. Только, чур, за него не браться. Будите, хоть в колокол бейте. А если найдется смельчак и оттащит его в сторону – смельчака засеку. Ну, будите, будите ближнего своего! – хохотнул он.
Он был очень доволен. Его полное розовое лицо излучало довольство, которое может излучать только безраздельная власть. Никто не трогался с места, все молчали, боясь даже окриком попытаться разбудить пьяного. Вельможа промокнул батистовым платочком губы, тронул кучера за плечо шпагой, так что у того вылетел клок ткани вместе с подкладкой.
Скрипнула ось, колеса завертелись. Лошади, запрокидывая головы и кося глазами, пританцовывая, двигались на лежащего человека. Вот откуда появились гуигнгнмы. Лежащий не шевелился. Душа его уже стала собираться в рай.
Толпу душило любопытство. Тут из толпы выскочил взлохмаченный человек и, ругаясь, оттащил бесчувственное тело на обочину.
– Ты кто?
– Я тот, кого ты высечешь.
– Засеку, хочешь сказать.
– Скажу: хочешь засечь.
– Ты, наверное, не хочешь, чтобы я тебя засек? – не унимался вельможа.
Он вроде как стал еще более доволен жизнью. Он был по природе своей циркач. Ему, наверное, нравилось жонглировать словами, как чужими судьбами и жизнями, – у некоторых эта страсть врожденная.
– Гусь очень не хотел идти на вертел и только поэтому обжирался зерном и нагуливал жир.
– Да ты шутник.
– Гусь тоже шутил, когда его поймали. Он гоготал. Он думал, с ним будут говорить о боге.
Вельможа смеялся, вытирая батистовым платочком слезы. Толпа вокруг хохотала.
– Ступай! Лови дукат! – вельможа покатил дальше.
– И для поэта и для ката – награды лучше нет – дуката! – воскликнул молодой нечесаный человек и, поцеловав монету, почтительно поклонился отъехавшей карете – своим не менее острым, чем язык, и к тому же заплатанным задом. – Перчик! Глянь-ка, что у нас! Два дня теперь можно не писать, не ахать.
– Ай да Франсуа! Ай да Вийон! – смеялись горожане и качали головами: такое не часто увидишь – вместо побоев дукат!
С громом прокатила королевская карета с эскортом придворных пугал. Во все века эскорт один и тот же, если приглядеться. Меняются только короли. Остановилась. Высунулась царственная рука с вытянутым указательным перстом – он был длинный-длинный, до границ империи, – и ткнула в пьяного, лежащего у дороги.
– Пьяный? – спросил брезгливо резкий голос.
– Пьяница, ваше величество.
– Карл! Карлос! Король! – закаркала толпа.
– К богу надо обращаться по-испански, – в уважительно-гробовой тишине произнес Карл, – к возлюбленной по-итальянски, к лошади по-немецки, к пьянице по-русски. Есть кто-нибудь, говорящий по-русски?
Я сделал три шага вперед.
– Рыцарь? И говоришь по-русски? Что за орден?
– Граф Горенштейн, сир, – ответил я с поклоном. – Орден «Дружбы народов».
– А, немец, – сказал король. – А скорее, самозванец. Я лично не знаю Горенштейна. Ну да все равно. Вас много, а я один. Не обессудьте, многие из вас – мне на одно лицо. Правда, я не сир. Сир там, – он ткнул пальцем направо. – Франциск. А там – сэр! Генрих! – хрипло засмеялся он.
Я никак не отреагировал на эти подробности, я просто думал: «Сир, сэр – один сор».
– Кар! – послышалось сверху. – Карл!
– Немцу, и правда, только с лошадью говорить, – сказал Карл кому-то в карете. – Граф, окажите любезность, как только этот оборванец соблаговолит пробудиться, пригласите его от моего имени на завтра ко мне во дворец на костюмированный бал. Это будет лакомый кусочек, – обратился он опять к кому-то в карете.
– Натюрлих, Маргарита Павловна, пардон, Горенштейн! – крикнул он на прощание мне, и карета с громом укатила.
Путь Юпитера всегда сопровождается громами. Даже если он направляется к Венере.
Придворным пугалам доставляло удовольствие затоптать какого-нибудь ротозея. Это одна из самых лакомых придворных затей. Особенно приятно потоптаться по кому-то из своих. Люди рассыпались с их пути, а на дороге остался лежать самый страстный почитатель, самый подобострастный поклонник, который в этот час оказался ближе всех к их милостям.
Вот и увидел я, наконец, рабов на конях, а князей ходящих, подобно рабам, пешком.
Однако, как кружится голова и плывут в разные стороны мысли и образы. Как их поймать, удержать и направить в нужное русло? В голове воспоминания, как короткие вспышки трамвайной дуги во тьме. Куда несет меня мой трамвай? В Галерах я помнил одно: мне надо спасти Сократа. А что мне делать сейчас? Кто подскажет?
– Возьму? – показал я киоскеру сборник Вийона.
– Конечно, бери, – сказал киоскер. – Заходи как-нибудь. Вместе легче ждать.
«Чего ждать, – подумал я, – светлого будущего? Так это оно ждет нас. Странный человек».
– Хорошо, зайду.
С ворами было покончено. Люди нехотя разбрелись, ища себе других развлечений. Им, конечно же, было бы интереснее наблюдать с утра до вечера, как кончают с ворами, но тогда на ночь глядя было бы труднее найти еще какое-нибудь развлечение для души.
Я пробирался среди наскоро сколоченных лавок, будок, сдвинутых рядами бочек, ящиков, сундуков, широких и узких подвод, с которых торговали солью, вином, мясом, овощами, горшками и прочей кухонной утварью. Цыганки продавали сигареты и губную помаду, доставая их из-за необъятной пазухи, гадали по углам денежным простофилям, шептались о чем-то со стражниками. В тесном кружке на земле дрались тощие петухи. За столом тягались в силе на руках. В телеге, укрывшись рогожей, елозила парочка, а под телегой сладко спала старуха. Ей, наверное, снилась любовь. А может, пончик. Жизнь шла своим чередом.
Куда-то запропастились мои спутники, или я сам оторвался от них? У меня, от обилия лиц и мыслей, еще сильней закружилась голова. Как проблески солнца сквозь густую листву, вспомнил вдруг Кавказ, Ахилла, Сонику…
Мне навстречу попадались люди, которые, судя по всему, узнавали меня и приветствовали. Я спрашивал у каждого:
– Кто ты?
Они на миг огорчались, потом лица их прояснялись и они вслух объясняли сами себе причину моей забывчивости:
– Да, ведь целая жизнь прошла.
– А какой сегодня день? – спрашивал я у всех.
– День? – спрашивали они. – Время так бежит.
