От него пахло вином; он помахивал тросточкой и заметно пошатывался.
- Позвольте представиться, - Главецкий. Вы, кажется, собрались уходить? - тотчас же продолжал он, - тогда...
- Пожалуйста, зайдите.
Главецкий протиснулся в двери, снял фуражку и, стараясь держаться прямо, прошел вслед за Галиной.
- Я, может-быть, поступаю в данном случае нахально, - сказал он, внезапно оборотившись к Галине и начиная гримасничать, - нахально! Но с благородным намерением!
Он сел и зажал между колен свою тросточку.
- Видите ли, в чем дело! Я имел, так сказать, удовольствие вас несколько раз встретить, и мне запала в голову одна в высшей степени оригинальная мысль.
Он заметил, что Галина усмехнулась, немного отвернувшись в сторону, понял, что она смеется над ним, но не только не обиделся, а как-будто даже обрадовался этому.
- Оригинальнейшая мысль, - повторил он с удовольствием. - Мысль эта заключается в том, что у каждого человека есть своя судьба, так сказать, своя автобиография, написанная в то же время за этого человека и, может-быть, даже до его рождения. Книга судеб! Это и есть так называемое "куррикулюм вите".
Галина сухо остановила его.
- Извините... Я тороплюсь. Может-быть, вы ускорите...
- "Куррикулюм вите", - повторил он, не обращая ни малейшего внимания на то, что сказала ему Галина. - Так вот есть такие люди, у которых эта самая судьба выходит на все сто процентов. Я сам встречал в начале войны некоего поручика Сапонько, - вот у этого человека, например, были все сто процентов, так сказать, все десять десятых. Наоборот, у той личности, о которой я хотел бы с вами поговорить и даже предупредить вас кое о чем, имеется на этот счет некоторый изъян, так сказать, только девять десятых! Одна же десятая и, может-быть, самая счастливая утеряна безвозвратно!
- Прошу вас прямо сказать, что вам угодно и о ком вы хотите говорить.
- Ради бога, прошу вас, извиняюсь, - вдруг пробормотал Главецкий, как-будто только теперь догадываясь, что его, быть-может, и слушать не хотят, - извиняюсь, я вас, кажется, задерживаю. Видите ли, я просто хотел спросить у вас, знаком ли вам некий Шахов, Константин Сергеевич Шахов?
- Да, знаком.
Галина слегка пригнулась к нему, он это тотчас же заметил.
- А биография его вам известна?
- Да... То-есть, я не могу поручиться за то, что мне известен каждый день его жизни... А в чем дело?
- Ну, зачем же каждый день? Тут дело, как я вам только-что объяснил, не в днях... А вы знаете, где он служил в бытность свою на фронте?
- Что вы хотите этим сказать?
- Ничего. Решительно ничего. Он служил в 176 отдельном саперном баталионе.
- Да, это я знаю. Ну и что же?
- Ничего! - Главецкий убедительно взмахнул рукой. - Я его, знаете ли, встречал на фронте.
- Где вы его встречали?
- Да на фронте... слу... случайно...
Он искоса посмотрел на Галину.
- Изъян в прошлом, - сказал он вдруг торопливо, - сейчас еще ничего не могу сказать, но... крупнейший недочет в "куррикулюм вите".
- Какой недочет?
- Не знаю... Ничего не знаю. Я, знаете ли, встречал его на фронте. Очень, очень... - пробормотал он невнятно.
- Я прошу вас рассказать, что вы знаете о Шахове. Когда это было на фронте? Что он сделал?
Главецкий встал и, уже не заботясь больше о том, чтобы итти прямо, направился к двери.
- Говорю, вам, что я не знаю, - повторил он грубо, - а если бы и знал, так... Неужели вы думаете, что я так бы все это вам и выложил?
- Подождите! Так зачем же вы приходили?
Главецкий тотчас же возвратился.
- Исключительно для того, - сказал он, пьяно растягивая слова, - чтобы предупредить вас и, так сказать, облегчить сердце. Очень возможно, что я места себе из-за этого не находил! Прапорщик инженерных войск Шахов, ого! А я вам советую посмотреть в его "куррикулюм вите".
- Вы просто хотите очернить человека из каких-то грязных соображений!
- Очернить? Кого очернить? А вы его спросите насчет...
Он прищурил глаз и с пьяным удовольствием посмотрел на Галину.
- Вообще, насчет его жизни. Может, он вам расскажет?
- Вы пьяны! Прошу вас сейчас же уйти и больше не являться ко мне с подобными разговорами.
- Я уйду, - тотчас же согласился Главецкий, - я к вам не для того пришел, чтобы, скажем, хапнуть. Исключительно для вашей же пользы... Очень, очень... - снова пробормотал он и, покачиваясь, вышел в прихожую.
Поздно вечером, получив наконец пропуск до Пулкова и ожидая поезд на перроне Царскосельского вокзала, Галина вспомнила о своем странном посетителе и еще раз перебрала в памяти весь свой разговор с ним.
"Как он сказал? Девять десятых... девять десятых судьбы... Одна десятая и, быть-может, самая счастливая, потеряна безвозвратно...".
XII
В ночь на первое ноября Гатчинский дворец напоминал тонущий корабль.
Офицеры сбились в одну комнату, спали на полу, не раздеваясь, казаки, не расставаясь с ружьями, лежали в коридорах. И так же, как команда пущенного ко дну корабля не доверяет больше своим командирам, казаки третьего конного корпуса больше не верили офицерам. У офицерских комнат давно уже стоял открытый караул, назначенный казачьими комитетами.
- "Довольно мы ходили на Петроград... довольно мы по своим стреляли".
Корабль тонул и те, кто руководил им, все чаще задумывались о том, какою ценою они, в случае крушения, могли бы купить свою жизнь.
У них оставалось немного времени, чтобы решить этот сложный вопрос, вода проникла в трюм и команда уже перебралась на верхнюю палубу; а прежде чем самим потонуть, команда этого корабля в любую минуту была готова потопить виновников крушения.
Накануне вечером представители казачьих комитетов переехали через линию фронта и отправились в Царское Село, чтобы предложить революционным войскам перемирие. Это перемирие было концом первой кампании гражданской войны.
Корабль тонул, - а крысы бегут с тонущего корабля! Эти крысы бросаются вплавь и тонут и доплывают до берега.
На этот раз берег был недалек, - крысы доплыли. Они бежали с правого борта на Дон и с левого борта на Волгу и в подвалы своей страны, и в амбары иностранцев.
В ночь на первое ноября только капитан, завернутый во френч, сидел на капитанском мостике со своими вестовыми. Он молча сидел в кресле у камина и смотрел на огонь своими близорукими глазами.
Он ждал до тех пор, покамест волны стали захлестывать капитанский мостик.
Тогда бежал и он, - капитан, превращенный в крысу.
Часовой похаживал туда и назад, поправлял сползавший с плеча ремень винтовки, и пел по-татарски: "двадцать пять шагов туда, двадцать пять шагов назад, вот я, караульный Бекбулатов, стою на посту".
Он скучал, этот татарин, бог весть как попавший в Красновскую дивизию.
По коридору время от времени проходили казаки, в комнате напротив тихо и тревожно разговаривали офицеры; Шахов лежал на полу, расстелив шинель, глядел на сумеречные огни Гатчины, и прислушивался к ночным шорохам, к позвязгиванию оружия и шпор, которое казалось ему чудесной музыкой в эту ночь, как-будто повторявшую печальные и знакомые минуты его жизни.
Он не подводил никаких итогов, ни о чем не жалел. Еще утром ему удалось отправить письмо Галине, и с этим письмом от него отошло все, что тяготило его, все его заботы и радости, и то, что он сделал уже, и то, что еще собирался сделать.
Остались только вот эти ночные шорохи и глухой разговор и эта песня, которую бормочет за его дверью часовой.
- Очень хочу спать, - пел часовой, - я очень, очень хочу спать... Вот скоро придет смена, и тогда я пойду спать, спать, спать...
И снова, как тогда, в вагоне, Шахов увидел себя и ясно почувствовал, что он сам, Шахов, откуда-то из-за угла следит за каждым своим движением.
Ему казалось, что он лежит на полу, раскинув по сторонам руки, и девушка с незнакомым лицом, в зеленом платье играет на гитаре, раскрывает рот и снова закрывает его, закидывая назад голову, перебирая струны.
Она пела, но Шахов не слышал ни звука.
- Я оглох... глухота, - подумал он неясно.
Девушка уже не пела, а кричала ему все громче, и громче - он видел, как жилы напружинились на белой, нежной шее, - и он все-таки не слышал ни звука. Тогда маленькая посиневшая рука потянулась к двери. Он медленно поворотился.
Главецкий в бесконечной кавалерийской шинели, волочившейся за ним по полу, мелкими шажками, боком входил в комнату.
- Именем государя императора всероссийского, короля польского, князя финляндского и проч. и проч. и проч., - сказал он торопливо, - Константин Шахов приговаривается к смертной казни через повешение.
- Какое же повешение? - возразил Шахов, - я прапорщик, я подлежу расстрелу.
Он услышал поскрипывание и легкий скрежет, - кто-то аккуратно срезал ему ворот пиджака, холодной сталью ножниц касаясь худощавой, слегка вспотевшей кожи. Те же руки надевают ему мешок на голову и длинным бантом завязывают тесемку, и все пропадает, только во рту остается солоноватый запах пота...
