Поезд пошел. В О… я рассчитывал затеряться. Бороться дальше было бесцельно, а надежные знакомства у меня были. Я сидел в уголке и страшно завидовал храпевшим. Как будто солдат спал против меня, заняв всю лавку. Помню, как булькало у него во рту, и едко воняло самогоном и конюшней. Рядом со мной сидел кто-то, головастый, и все вздыхал. Тьма была полная. Думалось о семье… Она счастливо перебралась в Константинополь и, конечно, боялась за меня. Помню, разобрал я во вздохе моего соседа: «Господи, Боже наш…» Это меня укрепило, – родная душа рядом!
Перегона через три прошел с фонариком старичок кондуктор и все присматривался к углам. Он метнул мне в лицо фонариком и пригляделся. А может быть, мне и показалось. Против меня, действительно, сладко храпел солдат, лицом в диванчик, а рядом со мной дремал старенький батюшка, опустив голову в тяжелой шапке на грудь. Кондуктор пошел обратно, освещая углы фонариком. Около нас он приостановился, провел светом по сапогам солдата, со шпорами, перевел к голове, на серую папаху, и ловко метнул в меня… Я невольно вздрогнул и отшатнулся, а луч стрельнул по потолку, на сетки, упал назад, где торчали мешки, ноги и головы, и на мгновение осветил старческое усталое лицо кондуктора, лохматые седые брови… И тут я узнал его, старейшего по дистанции. Конечно, он тоже узнал меня. У меня был отдельный вагон-салон, – от экономии, – и, понятно, всегда с почетом, все из бригады знали… Старик опять пригляделся к храпевшему солдату, наклонился ко мне, шепнул: «перейдите-с…» – и поманил. Я понял, что он хочет получше меня устроить, и отказался. Тогда он значительно заморгал. В этом морганьи строгих бровей и в серьезном лице его я почувствовал что-то важное и осторожно пошел за ним.
В вагоне была полная тьма, а старик еще и прикрыл фонарик. Он провел меня к поперечной стенке, делившей вагон надвое, неслышно повернул отмычкой, протолкнул меня в темноту, вошел за мною и бесшумно запер.
– Поспокойнее вам тут будет, Алексей Семеныч… – сказал он шепотом и открыл фонарик.
Это была каютка, шага полтора в ширину, с окошком – его отделеньице, должно быть. В противоположной стенке была другая дверь.
– Только уж огоньку не зажигайте, а то в Пурикове ломиться как бы не стали!
Он влез на лавку, вынул из стенного фонаря свечку и сунул в карман.
– Сидите тихонько-тихонько… никак себя не оказывайте, хоть бы и стучаться стали! И от окошечка лучше подальше… и уж не курите-с!.. – шепнул он торопливо, вышел через другую дверь и замкнул без шума.
Я остался один во тьме. Ночь была черная, осенняя. Все произошло так быстро, что я даже и не поблагодарил за доставленное удобство. А растрогал меня старик. Ясной тревоги у меня не было. Осторожность его была понятна: стеснялся оказать внимание «буржую», – народ-то какой теперь! Мысли у меня были самые мрачные, а тьма еще больше удручала. Поезд чуть полз, до О… было еще неблизко. Я прилег на лавку, облокотился на кондукторский сундучок, но уснуть не мог, – всякое лезло в голову. Очень курить хотелось… Когда закуривал – приметил перед окошком на столике огарок, четверть вершка – не больше. Зажгу-ка, – думаю; – на минутку, приведу в порядок дневные записи, – это вошло в привычку, – только бы уйти от мыслей. Зажег, достал записную книжку, – и тут меня-стала одолевать дремота… Bee вдруг отяжелело во мне, словно свинцом налило, – последние ночи я совсем не спал, – и я заснул, как мертвый. Мелькнуло, помню: «А ведь надо потушить огарок…» – но сон ударил, и-я погрузился в небытие…
IV
Пожар испугал меня!..
Меня встряхнуло, как электрическим током, и ослепило. Я вскочил, увидал мелькнувший за окном огонек и услыхал громыханье стрелок… Огарок метнул последний синий язык и потух. Должно быть, это пыланье потухавшей свечки меня встряхнуло, нежданные взрывы овета… Ровно гори свеча, – вряд ли бы я проснулся. Сердце колотилось в непонятном страхе, как всегда – от внезапного пробуждения. Давило тьмой, и тяжко воняло гарью. А огоньки за окошком мелькали чаще, а стрелки стучали громче: поезд подходил к Пурикову.
Из темной щели, почему-то боясь окна, я увидел слабо освещенную беловатую станцию… Куда-то бежали и орали партизаны, – я их узнал сейчас же, – пьяный вооруженный сброд, в пулеметных лентах, с винтовками, с болтающимися гранатками, в папахах, в собачьих шапках, в полушубках и волчьих куртках… Грохот сапог и рев глоток… И вдруг, под самым моим окощком, вырвался сиплый окрик:
– Сзаду!.. сзаду там, оцепляй!.. Облава?! не меня ли?..
Этот подлый вопрос – всегда! Тогда всюду ловили по дорогам, вышаривали вагоны.
Голоса стали налетать отчетливо:
– В Ступеневе он садился… рыжая шапка!..
– Черти!., на заду глядите!..
Ясно, меня искали!.. И тут я вспомнил заглянувшего мне под шапку.
Я дальше подался от окошка – и заметил другое, между дверями. Вагон был странный, – очень, должно быть, старый. Я присел на полу, стараясь сообразить, что же теперь мне надо… – но мысли рвались и путались. И среди этой путаницы все же была одна совершенно цельная мысль – чувство… словно бы облегчение: «сейчас все кончится! скорее бы только…»
Вдруг, слышу, – сиплый свирепый рев:
– Товарищ кондуктор!.. старновскаго управителя – сволоча видал?., где?!.
И я разобрал голос кондуктора:
– Видал… в этом самом вагоне ехал!.. А может, что и сошел… за всеми не углядишь, сколько народу едут!..
Голос был деловой, усталый и недовольный.
– Фонарь дай!., дьявола тут увидишь… беспорядки!..
– А что я, товарищи, могу тут!., освещения не отпускают… – возвысил голос кондуктор. – Нам самим приятней, как…
Голос замер, – и тут же зашумели в конце вагона:
– Но-ги подбери!.. В рыжей шапке, высокий… не видали?..
– Да мы спа-ли, товарищи…
– В угле там… кто? Прими мешок!., но-ги подай! шукай под лавкой… Тут кто… поп?.. Товарищ поп, не видал, с черной бородкой, в рыжей шапке?..
Отозвался робеющий стариковский голос:
– Что-то я внимания не обратил, братцы… дремал, извините… ослаб… Был, думается, какой-то… да давно уж сошел, как помнится… да-вно!..
Рядом затопали, и дернулась ручка двери. Во мне все натянулось и замерло… – ну вот, кинусь и буду бить кулаками в дверь! Это ужасное состояние, как перед пропастью… сильнее только! И тошнота… То самое, когда водили меня на мушку. Слышу за дверью жесткий, с запалом, голос:
– Чего заперто?!. Кондуктор, чего у тебе заперто?! отпирай!.. – и ручка двери запрыгала и заскрежетала бешено.
– В другую эту половину, товарищи партизаны… – сказал спокойный голос кондуктора. – Только с другого уж вам конца придется, замок попорчен…
И ручка опять заерзала.
– Пу-скай, черт старый… счас сломаю!.. – услыхал я ругань и пыхтенье, дверь затрещала от удара, и ручка опять задергалась и заскрежетала.
– Ваша воля, ломайте… Раз не чинют!..
Грохнуло сапогом, прикладом, матерщиной, – но старая дверь держала: в старину крепко строили!
– Дьявол у вас тут… чинит!.. – хриплым запалом рвалось за дверью… – Штык… Хоменко?..
– Да я ж вам говорю… с того-то конца скорей!., там, думается, сидел!.. – заторопил кондуктор, и я услыхал, как заскрежетали железом в скважине. – Я еще им сказал… свечей нам не выдают…
– Сволочи!., штык испортил… – с облегчением услыхал я, и в скважине затихло.
– …а они обижаются, почему такое… в рабочем управлении, а свету не дают!.. Это, говорит…
– Будет ему зараз свет!.. – отозвался удаляющийся голос, а кондуктор за ним:
– Это, говорит, разве порядки?!. Я, говорит… – разобрал я тоже удаляющийся голос кондуктора и за ним брань:
– Будут ему… порядки!..
Скорей бы только!.. Сил уже не хватало. Будь со мной браунинг, – шесть в дверь, седьмую – себе! Вот как бы было… Слышу – уж с другого конца шумят… Опять:
– В рыжей шапке?., с бородкой?!
– Ну, чего спать людям не даете… чего тут в теми углядишь… ни каганца, ни алехтричества!..
– Чего там, за мешками?!.
– Да вы не шибко, товарищ… чего за ногу кобыняете?!. Що ж такэ… спартизан! Мы сами спартизаны, матяшинцы!.. Не вмеете вы ловить… Носовцы?..
– Ну, носовцы… а шо?..
– А вот… чубары гораздо! блох вам ловить!.. Пана якого?
– Старновский управитель все деньги с економии увез, двадцать милиенов, сволочь!., депешу дали… Курячовцы, черти, в кулак свистят… с бабами заигрались…
– Ну, его вам не поймать!.. Из-под нашего ушел…
Я слышал каждое слово. После я увидел под потолком отдушину-решетку. Голоса приближались… и вдруг, голос кондуктора:
– Стойте, товарищи… вспомнил! Тому три перегона, на площадке его видал… у третьем классе, и чемоданчик с ним… не так чтобы велик, а…
– Ну?!.
– В горку идем, 67-я верста, подъем… поезд-то чуть идет… он, пожалуй, и соскочил… места-то ему известны..
