- Ну вот, - говорит инженер, - сегодня совсем иное дело. - И любопытство отражается в его тонкогубом лице. Впервые.
- Да, - соглашаюсь я, - я и сам чувствую сегодня в себе силу.
Собеседник мой едва приметно морщится. - Миссия твоя, - говорит, ничего общего не имеет с низкооплачиваемой дисциплиной праведничества. Малыш, не старайся испортить себе праздник.
- Мне вполне понравился Горбовиц, - говорю, - с его корректностью и предусмотрительностью.
- Кто такой Горбовиц? - недоуменно смотрит на меня инженер. - Ах!.. Это, наверное, тот человек. Нет, - качает головой Робинсон, - все это не имеет значения.
- Что имеет значение? - внезапно кричу я. - Что?!
Робинсон усмехается. - Вопрос твой звучит почти как: "Что есть истина?" А что она, по-твоему?
- Не знаю. Прабабка банальности, - недовольно выпаливаю я.
- Ты неплохо выкручиваешься. Ты можешь спокойно говорить, я тебя внимательно слушаю.
- Я и сам себя внимательно слушаю, - с неостывшею горячностью продолжаю еще я. - Я только тем и занимаюсь. Хотя все же хотел бы только спрашивать, и чтобы мне отвечали. Почему так получилось, что мы не сумели сохранить себя? Если столько раз мы сворачивали не той дорогой, то какая именно из наших ошибок сделала наконец наше угасание необратимым? Или случилось оно не вопреки нашим усилиям, а благодаря им? Ведь ублюдки рождаются каждую минуту, святые - не каждый век...
- Подожди! Наворотил, наворотил, - смеется одними глазами Робинсон.
- Извините, - сухо говорю я.
- Хорош бы я был, - миролюбиво продолжает инженер, - если бы сейчас вполне поверил тебе. Да ведь и все твои отступления, временные отступления, это же не более чем тактические приемы, не правда ли?!
- Еще в детстве, - отвечаю я, - моей любимой игрой была игра в самураев.
- Ну-ну, - удовлетворенно отзывается Робинсон, - это не хуже, чем все обещания.
Улицы празднично украшены, и, несмотря на непогоду, город выглядит не совсем обычно - будто хозяин, ожидающий гостей. Выбор ли пал на меня, или это я пал на выбор? Стрекочет где-то вверху вертолет телевидения, снимающий общим планом продвижение нашей кавалькады. Все это будет уже в дневных выпусках новостей. Робинсон наблюдает за мной, наблюдающим город. Несколько раз по дороге вижу свое изображение на огромных красочных щитах, ничего такого вчера еще не было; как скоро все преобразилось. Сегодня меня уже будет узнавать всякая собака, каждый наш обыватель, ко всем я войду, запечатлеюсь во всех. Как странно наблюдать свое изображение, отделившимся от меня самого, меня раздробили на сотни частей, размножили каждую из них и поставили для обозрения. Меньше, чем мысли, но только растрата энергии созерцания. Без возмещения.
- Ну как? - вопрошает Робинсон.
Я молча пожимаю плечами.
- Конечно, это мишура, - соглашается он, - мишура, которая отлетит и уляжется. Очень скоро все уляжется.
- И что останется?
- Никакой ошибки не произошло, - терпеливо и твердо говорит инженер. Никакой ошибки не происходит.
- К сожалению, - в тон ему говорю я.
- Разумеется, ты и сейчас можешь еще отказаться, - говорит инженер.
- Разумеется, я не стану этого делать, - возражаю я.
Темные победоносные вязы возвышаются по обе стороны дороги. Прогуливающиеся в аллеях парка, примыкающих к дороге, провожают взглядами нашу торжественную, щеголеватую процессию. Встречных автомобилей попадается совсем немного, дорога почти пуста, и подрагивание каждой жилки и каждое биение сердца подсказывает мне, что окончание пути будет уже вот-вот. Рот мой полон вязкой слюны, но вся она будто чужая, словно против воли опоили меня тяжкими соками чужого алкания, и наползает брезгливость, будто удушье по почве крадущейся ночи. Между деревьями вдалеке мелькает серебро гребного канала, и серые байдарки скользят по воде. Воля и намерения очерчивают границы умалишенности; цивилизациям следует у богов своих и кумиров перенимать опыт беззакония. Мимолетно искривляя губы. Только если.
- Мой маленький патриций, - вдруг говорит инженер, и это звучит подобно "итак". Смотрю на него и жду продолжения, но тот молчит. И в эту минуту выезжаем на площадь у края парка, на которой возвышается помпезный особняк из шершавого серого камня. Немного в стороне припарковано несколько десятков автомобилей, а возле особняка толпятся сотни людей, многие сотни. Возбуждению осталось достигнуть апогея, когда отправимся мы через толпу. Я и сам желаю предела для своих находок и своих ощущений, но какое-то потустороннее бессилие меня завлекает. Не мизантропия существует в изобретении всеобщего несчастья, но всего только тоска и вечная предосторожность. А теперь уходи. Во всяком из видений моих ритуалы и странствия. Иных природа снабжает своеобразным ядом безобидности. Всего лишь тщеславие? Из полумертвых - когорт. На параде предплечий. Ветошь.
- Автомобиль министра внутренних дел уже здесь, - удовлетворенно замечает Робинсон, глядя куда-то в сторону.
- Разве мы опаздываем? - механически отзываюсь я.
- Мы все делаем точно, - с определенностью отвечает мне Робинсон. Просто его превосходительство не желает упускать такой прекрасный повод для беседы с наиболее уважаемыми людьми из числа приглашенных.
- А много их будет всего?
- Приблизительно около ста пятидесяти, - говорит инженер. - Внутри прессы не будет. Но здесь тебе придется через это пройти, ничего не поделаешь. Приготовься. Можешь их немного подразнить; особенно с ними не стесняйся. Но я пока буду рядом. Остальное после.
Автомобили останавливаются, и толпа от особняка бросается в нашу сторону.
- Началось, - сквозь зубы бормочет инженер, и взгляд его делается жестче. - Ты готов? - подобно застывающему расплаву.
- Готов, - головою киваю, и выходим.
Через секунду мы полностью окружены, мелькают вспышки, щелкают аппараты, стрекочут камеры, и - десятки и сотни разных лиц. Перед нами расчищают дорогу, и все же, несмотря на сноровку этих людей, инженеру и мне то и дело приходится останавливаться. Репортеры выкрикивают названия газет и программ, которые представляют, и сыплют свои вопросы одни за другими.
- Ну вот, - шепчет мне Робинсон, - сейчас врежь-ка им слегка. - И рука его у меня на затылке, так и идем. Мы с ним как два заговорщика в фаворе. Мне теперь никогда не оставаться с собою наедине, мне, подвизающемуся в исполнении личного смысла и тугоплавкости существования. Мир есть мысль, и мысль есть мир; и в сумме не стоят даже серьезного богохульства. В мышеловке псевдобратства и размеренности. И третье проявление мужества сверх двух цицероновых - презрение к себе. Какая злополучная жизнь; та, что выбирает нас. О чем? Мученик мгновения.
- Спасибо, друзья! - вдруг остановившись, кричу я. - Мне доставляет радость ваше внимание ко мне. Уверен, что искренни помыслы каждого из вас. Вас здесь так много, но лицо каждого из вас излучает сочувствие!.. - и град вопросов отовсюду сыплется на меня.
- Что вы собираетесь делать завтра? Ваши планы на завтра?
- Ваш любимый цвет?
- Когда созрело ваше решение идти именно этим путем?
- Не станет ли это мешать вашему искусству?
- С какой из ваших привычек вы хотели бы и никак не можете расстаться?
Я весь словно на шарнирах, я на каждый укол успеваю отреагировать вниманием, я запоминаю все. - Не будьте слишком нетерпеливы, - весело выкрикиваю я, - и дайте мне хотя бы по три секунды на ответ, а в противном случае, вы можете сами их сочинять за меня.
- Ваш любимый цвет? Скажите: ваш любимый цвет? - настойчиво теребит меня немолодая полная блондинка с микрофоном в руке. Не понимаю, отчего это важно.
- Серый. Около голубого. Цвет неопределенности. Тот, что может прикинуться любым другим из цветов.
- С какой первой мыслью вы проснулись сегодня?
- Я вспоминал: сегодня четверг или пятница?
- Да ведь сегодня всего лишь среда, - поправляет меня один из репортеров с энергичным лицом a la yankee, жующий резинку.
- Ну вот, - усмехаюсь в ответ. - Благодаря вам теперь я это знаю точно. - Многие вокруг улыбаются, атмосфера смягчается, несомненно все пока идет хорошо, из рук вон хорошо; злая искра иронии все время подрагивает во мне; все это только спортивная разминка, думаю я, не более чем спортивная разминка. Мне не отмежеваться от снов своих и намерений, так и пропавших неузнанными; я задумал для себя существование нарочито бездарное, бесцветное и незапоминающееся.
- Пожалуйста, скажите еще насчет своих привычек.
- Привычка, с которой я хотел бы расстаться? Делать всегда то, чего ждут от меня другие. Это, впрочем, не хуже привычки делать то, чего жду от себя сам.
- Когда созрело ваше решение?
- Ну что вы?! - нарочно тяну я. - Это же так просто. Наверное, когда созрело мое решение, тогда созрел и я сам. Одно неотделимо от другого. Думаю, я вам ответил.
- Считаете ли вы, - громко спрашивает худощавый молодой репортер в очках, за которыми не видно глаз, - что вас и нескольких ваших предшественников достаточно для того, чтобы ваше совместное духовное действие оказалось заметным в масштабах сообщества?
