Это было условное иносказание. Но Марта как будто и не расслышала.
– Франц, – сказала она, гладя его по руке и этим его руку удерживая, – я ведь вчера предчувствовала… Подумай, он чудом выскочил…
На душе у него сразу стало темновато, что-то внутри скучно заскулило; он отвернулся и хотел засвистеть, но звука не получилось, – и он так и остался с мрачно выпяченными губами.
– Что с тобой? Франц! Перестань дурачиться. Слышишь!
Она притянула его к себе за шею; он напрягся, не давался, – но вдруг ее острый, бриллиантовый взгляд полоснул его, и он весь как-то осел, как оседает с жалобным писком детский воздушный шар. Слезы обиды затуманили очки. Он прижался щекой к ее плечу.
– Я не могу так, – заговорил он тихонько подвывая. – Уже вчера вечером… Нет, я не могу так. Уже вчера я почувствовал, что ты меня как-то не по-настоящему, не всецело… Я не могу… Ты так его ждала, так волновалась! И вот теперь – продолжаешь об этом. Ах, это очень тяжело…
Марта замигала в недоумении. Потом поняла.
– Вот оно что, – протянула она, усмехнувшись. – Вот оно что… Прелестно!
Она взяла его голову, поглядела ему в глаза пристально и строго, и затем медленно, с полуоткрытым ртом, словно хотела мягко укусить, приблизилась к его лицу, завладела его губами.
– Эх ты… – сказала она, медленно отпустив его, – эх ты… – повторила она, кивая и усмехаясь в нос. – Я хочу, чтобы ты понял, какой ты глупый… Постой же…
Но Франц нежно взбесился. С края кушетки хлопнула на пол сумка, и никто ее не поднял. Марта стала вдруг что-то говорить вполголоса, торопливо и несвязно; так бывает со спящим: застонет и быстро-быстро забормочет, – потусторонняя скороговорка… Потом смолкает. И после молчания, она сказала мутным спросонья голосом:
– Подними, моя радость, сумку. Все, кажется, рассыпалось.
Он поднял. Ему было опять совсем легко и весело. Вполне понятно, что она вчера волновалась. Просто – дружеская тревога. Ничего тут нет особенного.
– Слушай, – сказала она, погодя. – Слушай, Франц… как было бы чудесно, если б не нужно было мне уходить сегодня. Ни сегодня, ни завтра. И вообще – никогда. Конечно, мы бы не могли жить вот в такой крохотной комнатке.
– Мы бы взяли комнату побольше, да посветлее, – уверенно сказал Франц.
– Да, – давай, помечтаем. Побольше и посветлее. Даже, пожалуй, две комнаты, а? Ты думаешь – три? И еще кухню…
– Но ты бы не стряпала. У тебя такие драгоценные ногти.
– Да, конечно; у нас была бы прислуга. Взяли бы ту же Фриду. Мы как говорим, – три комнаты?
– Нет, четыре, – подумавши, сказал Франц. – Спальня, гостиная, кабинет, столовая…
– Четыре. Так. Квартиру в четыре комнаты. С кухней. С ванной. И спальня будет вся белая, правда? А остальные комнаты будут синие. В гостиной и зале будет много, много цветов. И еще, в верхнем этаже будет комната – на всякий случай – для гостей, что ли…
– Как, – в верхнем этаже?
– Ну да: у нас будет вилла.
– Да, конечно, – кивнул Франц.
– Давай дальше, милый. Значит, вилла. Со светлым холлом. Ковры, картины, серебро. Так? И небольшой сад. Газон. Фруктовые деревца. Магнолии. Правда, Франц?
Он вздохнул. «Все это будет только лет через десять. Я не скоро выбьюсь…»
Марта затихла, – как будто ее не было в комнате. Он, улыбаясь, повернулся к ней и застыл в свою очередь: она на него смотрела, сощурившись, прикусив губу.
– Десять лет, – сказала она горько и холодно. – Ты хочешь ждать десять лет?
– Мне так кажется, – отвечал Франц. – Я не знаю. Может быть, если очень повезет… Но ведь вот: возьми Пифке; он с самого начала, – значит, лет десять, – в магазине. И занимает хорошую должность. А я знаю, что он живет очень скромно… получает не больше трехсот пятидесяти в месяц. Жена у него тоже служит. Квартира малюсенькая…
– Слава Богу, – ты это понял, – сказала Марта. – Видишь ли, друг мой, мечты нельзя отдавать в банк под проценты. Это бумаги неверные; да и проценты – пустяшные.
– Как же нам быть? – проговорил Франц. – Я бы, знаешь, женился на тебе хоть сейчас. Я не могу жить без тебя. Я – как пустой рукав без тебя. Но ведь даже ковер – или там приличный сервиз не могу купить. Да и вообще – пришлось бы искать другой службы – ты понимаешь, – а я ничего не знаю, ничего не умею. Значит, опять учиться. Мы бы жили в сырой комнатушке, впроголодь… Экономили бы на пище, на угле…
– Да, уж никакой бы дядюшка тебе не помогал, – сухо сказала Марта.
– Это вообще немыслимо, – сказал Франц.
– Совершенно немыслимо, – сказала Марта.
– Отчего ты на меня сердишься? – спросил он, после минуты молчания. – Как будто я в чем-то виноват… Право же, я тут ни при чем… Ну, будем мечтать, если хочешь. Только не сердись. Давай продолжать. У меня будет восемь костюмов, – хочешь, я опишу тебе какие?
– За десять лет, – сказала она, усмехнувшись, – за десять лет, мой милый, мужские моды успеют значительно измениться…
– Ну вот, ты опять сердишься…
– Да, я сержусь, – но не на тебя, на судьбу. Видишь ли, Франц, – нет, ты не поймешь…
– Я пойму, – сказал Франц.
– Ну, так видишь ли, – обыкновенно люди делают всякие планы, – очень хорошие планы, – но совершенно при этом упускают из виду одно: смерть. Как будто никто умереть не может. Ах, не смотри на меня так, как будто я говорю что-то неприличное…
У нее было сейчас точь-в-точь такое лицо, как вчера, когда бормотала о каком-то полицейском. Странное лицо.
– Мне пора, – сказала Марта, нахмурившись, – и, неторопливо встав, принялась перед зеркалом поправлять волосы.
– Уже продают на улицах елки, – сказала она, глядя в зеркало и высоко поднимая локти. – Я хочу купить елку, огромную, очень дорогую. Дай мне, пожалуйста, побольше денег с собой.
– Ты сегодня злая, – вздохнул Франц.
Он спустился вместе с ней по темной лестнице. Проводил до площади. Было очень скользко, ледок отблескивал под фонарями.
– Знаешь что? – сказала она, прощаясь с ним на углу – ведь я бы сегодня могла быть в трауре. Это случайность, что я не в трауре. Подумай об этом.
И произошло как раз то, чего она хотела: Франц мгновенно повеселел. Он посмотрел на нее и рассмеялся. Она рассмеялась тоже. Господин с фокстерьером, ждавший, пока собака кончит обнюхивать фонарь, одобрительно и немного завистливо на них посмотрел. «В трауре», – сказал Франц, давясь от смеха. Она, смеясь, закивала. «В трауре» – сказал Франц, бубня смехом в ладонь. Господин с фокстерьером вздохнул и двинулся. «Я обожаю тебя», – слабым голосом проговорил Франц и довольно долго, мокрыми глазами, смотрел ей вслед.
Но как только она отвернулась, как только пошла, лицо у Марты снова стало сосредоточенным и строгим. Франц уже не видел этого. Он вытер платком стекла очков и тихо побрел домой, продолжая посмеиваться. Да, действительно – случайность. Сел бы тог рядом с шофером… К примеру, скажем. Взял и сел. И готово: вдова. Богатая вдова. Через год свадьба. Впрочем, – зачем сложные комбинации с автомобилем?.. Да и не всегда кончается такая катастрофа смертью; чаще всего отделываешься ушибами, переломом, порезами… нельзя предъявлять случаю слишком сложных требований… именно так, пожалуйста, именно так, – чтобы мозги брызнули… Но мало ли, что вообще бывает: болезни, – скажем. Может быть, у него порок сердца? Или, вот, от инфлуэнцы дохнут… Зажили бы тогда на славу… Первоклассное счастье. Магазин бы работал, денежки прибывали бы… А вернее всего, он жену переживет, – эдаким патриархальным дубом дотянет до двадцать первого века. Вот, в газетах было, что какой-то есть турок, которому полтораста лет…
Так он мечтал, смутно и грубовато, – и не сознавал что мысль его катится от толчка, данного ей Мартой. Извне пришла и мысль о женитьбе. О, это была хорошая мысль. Если уже счастье – видеть Марту урывками, так какое же это будет огромное блаженство иметь ее подле себя круглые сутки!.. Он употребил этот арифметический прием совершенно бесхитростно, – точно так же, как ребенок, любящий шоколад, воображает страну, где горы из шоколада: гуляешь и лижешь.
Он совершенно не заметил в те дни разъедающего, разрушительного свойства приятных мечтаний о том, как, вот, Драйера хватит кондрашка. Слепо и беззаботно он вступал в бред. Последующие свидания с Мартой были как будто такие же естественные, ласковые, как и предыдущие. Не подобно тому, как в этой простенькой квартире со старой скромной мебелью, с капустообразными цветами на обоях, с наивно-темным коридором, хозяином был старичок бесповоротно, хоть и незаметно, сошедший с ума, – в них, в этих свиданиях, таилось теперь нечто странное, – жутковатое и стыдное на первых порах, но уже увлекательное, уже всесильное. Что бы Марта ни говорила, как бы нежно ни улыбалась, Франц в каждом ее слове и взгляде чуял неотразимый намек. Они были, как наследники, сидящие в полутемной комнате, за стеной которой вот-вот должен испустить дух обреченный богатей; можно было говорить о пустяках, о близком Рождестве, о том, что теперь в магазине уйма работы, – лыжи и всякие шерстяные вещи идут превосходно – можно было обо всем говорить, – правда, чуть глуше, чем обыкновенно, – но слух напряжен, в глазах неверный блеск, затаенная мысль не дает покою: ждешь, ждешь, что вот выйдет оттуда на цыпочках и красноречиво вздохнет хмурый доктор, – и в пройме двери будет видна спина аббата, склонившегося над белой, белой постелью.
