– Где русский? – закричал Бирон.
Авессалом, только притворявшийся спящим, злобно взглянул на него и ответил:
– Ты же сам выгнал меня отсюда. Я боялся войти. Почем я знаю, где он!
Бирон грубо выругался. Не было сомнений, что капитан бежал. Ему оставалось только доложить об этом императрице.
– Ну и отлично, – сказала Анна. – Теперь у нас руки развязаны. Дай ему Бог, добраться скорее до Москвы. Там мы вызволим его.
Бирон, взбешенный в душе, молча наклонил голову. Он предпочел бы, чтобы Сумароков был выдан здесь же. Решившись не прятаться от посольства Верховного совета, он готов был каким угодно унижением или низостью купить расположение своих врагов и тем предотвратить возможную опасность.
Зимний день погас.
Анна приказала ярко осветить дворец. На дворе и у ворот загорелись масляные фонари, Анна стояла у окна и с тревогой и грустью смотрела на загорающиеся звезды; Вспомнилось ей ее темное детство, дворец царицы Прасковьи, с дурами, шутами и скоморохами… жизнь нелепая, странная, с церковными службами, постами и ассамблеями, юродивыми, монахинями и театральными игрищами… Ярче всех вставал в ее памяти образ наиболее чтимого при дворе ее матери юродивого Тихона Архипыча, грязного, лохматого, грубого, предсказывавшего ей то монастырь, то трон… До сих пор звучит в ее ушах голос Тихона, когда, бывало, он, встречаясь с нею, вместо приветствия кричал нараспев: «Дон, дон, дон! Царь Иван Васильевич!»
В этом постоянном возгласе юродивого, казалось, было предсказание короны. А монастырь!..
Анна вздрогнула. Не стоит ли она теперь на роковом распутье? Разве не могут ей вместо короны предложить монастырь, если она не согласится на все требования ненавистных людей, захвативших сейчас власть в свои руки? Темная жизнь, полная унижений, сменится ли иной – светлой, свободной? Перестанет ли она вечно чувствовать над собою чужую, унижающую ее волю?
Все обиды, все унижения, все неоправданные надежды сердца – в эти минуты сливались в душе Анны в чувство мстительной злобы к тем, кто и теперь опять хотел сделать ее игрушкой в своих руках.
При мысли о Василии Лукиче, в свое время так легко и пренебрежительно игравшем ее сердцем, нехорошая улыбка пробежала по губам Анны.
Низко над горизонтом ярко горела вечерняя звезда.
«Вот моя звезда, – подумала Анна. – Она предвещает трон и власть, а не темную келью…»
– Едут, едут, – раздался тревожный шепот Бирона, вбежавшего в комнату.
Она повернула к нему бледное лицо.
– Да будет воля Божия, – торжественно произнесла она. – Ты, кажется, боишься, Эрнст?
– Анна! – воскликнул Бирон, целуя ее руки.
Несшиеся впереди конные громко кричали, хотя улицы Митавы были почти пустынны, передовой трубил в медный рожок, громко заливались колокольчики троек, и красным светом горели факелы в руках форейторов.
На необычный шум выскакивали из ворот испуганные митавцы, уже расположившиеся в этот час за ужином, и с тревогой расспрашивали друг друга: кто это такие и что случилось? Не приехал ли новый русский резидент или посольство от польского короля?
Василий Лукич приказал остановиться у ворот.
Бирон, сообщив императрице о приближении депутатов, поспешил во двор. Он вышел как раз в ту минуту, как у ворот остановились тройки. Он немедленно велел раскрыть ворота и вызвал караул. Многочисленные фонари и факелы осветили двор. Красный отблеск факелов отражался на медных доспехах и касках неподвижно, как статуи, стоявших курляндских солдат с алебардами в руках, похожих на средневековых рыцарей. На правом фланге стоял молодой граф Кройц с обнаженным палашом в руке.
Бирон, в блестящем золотом мундире, с непокрытой головой, поспешил навстречу посольству.
Василий Лукич отдал Дивинскому несколько коротких приказаний и вошел в ворота.
Как будто тень удивления и подозрения скользнула по его лицу при виде торжественной встречи, но Бирон не дал ему времени задуматься. Низко поклонившись, он произнес:
– По повелению государыни (Бирон употребил это общее выражение, не желая назвать Анну герцогиней и боясь назвать ее императрицей), по повелению государыни приветствую вас, сиятельный князь, и все посольство российского императорского двора, от коего Курляндия видела одни благодеяния. – И, предупреждая вопрос Долгорукого, он торопливо добавил: – От Митавской заставы государыне донесли полчаса тому назад, что приехало императорское посольство.
Это объяснение, по – видимому, удовлетворило Василия Лукича. Он сразу узнал Бирона и холодно кивнул ему головой.
– Я прошу вас, – сказал он, – разместить моих людей. Мне сказали, что здесь в соседстве сдается дом, возьмите его для нас. Что касается солдат, то они могут сменить ваших молодцов в карауле.
Бирон поклонился, немедленно передал слова князя следовавшим за ним камер – лакеям и крикнул о смене караула графу Кройцу.
Дивинский подошел с преображенцами.
Бирон шел впереди, указывая путь; за ним следовал Василий Лукич, несколько позади Голицын и Леонтьев, а за ними Шастунов и Макшеев. В вестибюле они сняли верхнюю одежду и по узкой лестнице прошли на второй этаж. Бирон провел их в маленький зал, откуда предварительно ушли придворные Анны, которым она приказала ждать ее в тронном зале.
– Что должен я передать государыне? – спросил Бирон.
– Что князь Василий Лукич Долгорукий, сенатор Голицын и генерал Леонтьев прибыли с первейшей важности поручениями от имени всей России, – сказал Долгорукий;
Бирон вышел.
Несмотря на всю его выдержку, было заметно, что князь Василий Лукич волнуется. Тонкие ноздри его орлиного носа слегка вздрагивали, рука нервно сжимала рукоять шпаги, а другой он то и дело оправлял на груди красную ленту. Как Анна, так и он, словно два врага, ждали и боялись этой встречи. Долгорукий, помимо успеха официального, еще хотел прежнего успеха, успеха у женщины, и как ни странно, но предстоящая встреча больше все‑то волновала его именно с этой стороны. Голицын был совершенно спокоен: во – первых, он не был членом совета и не играл никакой активной роли, а во – вторых, был слишком уверен в могуществе своего брата, фельдмаршала Михаила Михайловича, и в уме другого брата, Дмитрия Михайловича. Был спокоен и Леонтьев, не чувствуя на себе никакой ответственности и вполне уверенный в успехе начинания.
Алеша Макшеев все украдкой зевал и изредка повторял: «Когда‑то Господь приведет выспаться». Даже за время этого пятидневного путешествия, с долгими стоянками, ночлегами и удобным экипажем, он и то ухитрился не выспаться. Везде и всегда он находил для себя какое‑либо развлечение, То затеет игру в карты, кости, а коли нет, так просто в чет и нечет с каким‑нибудь сержантом, начальником поста да и играет всю ночь, когда уже пора снова выезжать. Или пропадет в соседнем селе или городишке. Не раз Шастунов и Дивинский думали, что совсем потеряли его, но он был точен и всегда вовремя уже был на своем месте, распоряжаясь, хлопоча, исполняя свои обязанности и поручения генералов.
И теперь, казалось, его мало занимало происходящее перед его глазами, глубокого значения чего он не понимал.
Зато Шастунов и Дивинский, присоединившийся к посольству в малом зале после того, как расставил караулы, не могли скрыть своего волнения. Этот день был для них великим днем. На шаг, сделанный Верховным советом, они смотрели как на первый шаг на пути к осуществлению высоких идей освобождения народа от рабства, уравнения сословий и уничтожения привилегий высших классов. Проект Дмитрия Голицына и его взгляды и стремления – все говорило за то, что Россия быстро двинется по новому пути вперед, лишь бы теперь был перейден заветный порог.
Шастунов глубоко проникся идеями, уже начинавшими волновать общество во Франции, откуда он только что вернулся. Эти идеи уже носились в воздухе в лихорадочной жизни Парижа и всей Франции. Это было время, когда восемнадцатилетний юноша, швейцарский гражданин, пламенный Руссо еще бессознательно воспринимал их в свою юную душу, и они копились там, как зарождающиеся громы; когда Вольтер уже ковал свои смертоносные, отравленные стрелы…
В Дивинском Шастунов встретил единомышленника. Во время долгого пути юноши вели между собою нескончаемые беседы на эту тему. Со всей пылкостью и энтузиазмом двадцати лет они отдались, как им казалось, великому делу освобождения родины.
Дивинский был одинок и приходился дальним родственником князю Юсупову. Но кроме увлечения идеей у Дивинского были и другие причины вмешаться в игру. Из разговора Шастунов понял, что Дивинский увлечен княжной Юсуповой, дочерью Григория Дмитриевича, Прасковьей Григорьевной. Юсупов же примкнул к верховникам. Их поражение было бы его гибелью и гибелью всех личных надежд Дивинского. В случае победы он мог рассчитывать и на личное счастье. Вот почему Федор Никитич волновался вдвойне.
