Тогда поднялась наша пехотная цепь.
- За родину! - крикнул чей-то голос, стараясь перекричать грохот и вой артиллерийского шквала.
И мы еле услышали протяжное, раскатистое "ура".
- Пошли орлы, - сказал генерал и вскочил на бруствер.
А уже телефонист кричал снизу, из своего окопчика, осипшим счастливым голосом:
- Товарищ гвардии генерал-майор, командир второго батальона доносит, что неприятель выбит со своих позиций и бежит.
- Вижу, вижу, - сказал генерал, не отрываясь от бинокля. - Товарищ писатель, вам не приходилось видеть, как драпают фашисты? Могу вам предоставить это удовольствие.
И он протянул мне свой бинокль.
На среднем и дальнем плане катилась пыль. Это неслись на запад немецкие грузовики, самоходные пушки, кухни, танки. На переднем же плане я увидел горящее село с красной кирпичной церковью и маленьким погостом, мимо которого ползли, стреляя, четыре наших танка, с длинными пушками, выставленными вперед, как пистолеты.
В жизни я не видел более приятного зрелища!
- Хорошо, - сказал генерал, вытирая рукавом со лба и с носа черный пот и стараясь достать из-за ворота землю. - А теперь надо поскорее ехать на правый фланг, в район железной дороги. Адъютант, машину!
Мы покинули наше чудесное поле и стали спускаться в балку. Теперь мы шли во весь рост по вспаханному клину. На душе было восхитительно легко. Я смотрел на потную рабочую спину генерал-майора, и почему-то мне вспомнилась "Война и мир" и Багратион, идущий по вспаханному полю, "как бы трудясь".
XXV
На другой день я проезжал через то село, которое мы накануне взяли. Ночью прошел сильный ливень. Он потушил пожары и не дал селу сгореть дотла. Но он сделал дорогу совершенно невозможной. Колеса грузовика поминутно буксовали в неглубокой, но очень скользкой грязи орловского чернозема. Каждые тридцать метров водитель выходил на дорогу с лопатой, покорно ложился под машину и подкапывал колеса. Иногда это не помогало. Тогда он доставал из-под сиденья топор, рубил придорожный кустарник и устилал ветками наполненные водой колеи.
На выезде из села был довольно крутой подъем. Тут не помогли ни лопата, ни топор. Машина села прочно.
Пока водитель ходил за досками, я вышел размяться. Я дошел до конца подъема и среди ржи, поваленной ливнем и танками, увидел кирпичную церковь, а вокруг нее бедный деревенский погост. Я сразу узнал и погост и церковь. Я их видел вчера в бинокль.
Со вчерашнего дня фронт еще дальше отодвинулся на запад. Немцы продолжали отступать. Орудийные раскаты слышались слабо, но так как по небу еще бежали обрывки грозовых туч, то казалось, что это раскаты уходящей грозы.
Уже два раза показывалось горячее солнце, и тогда колеи разъезженной дороги начинали блестеть, как ртуть. Становилось жарко.
Наверху был соломенный шалашик, в котором сидел регулировщик с повязкой на рукаве и винтовкой между колен. Можно было подумать, что он сторожит рожь, - такой у него был мирный, задумчивый вид.
Вдруг во ржи я увидел знакомое синее пальто и клетчатый платок. Это была Нина Петровна. Расталкивая коленями сильную, частую рожь, она пробиралась с большим букетом мокрых полевых цветов, на котором, сложив крылья, сидела мокрая бабочка. Нина Петровна была умыта, и русые волосы ее были прибраны. Только теперь я мог рассмотреть ее как следует. Она была очень хороша. Я даже думаю - она была красавица. Она была прекрасна той чистой, ясной русской красотой, в которой неизвестно чего больше - прелести, ума или души. Ее откровенные зеркально-серые глаза с восковыми уголками были опущены, и в них отражалась большая важная дума.
Я окликнул ее. Она вздрогнула, но сейчас же оправилась. У нее только слегка зарумянился подбородок. Она улыбнулась мне прямой, легкой улыбкой и сказала:
- Пойдемте.
Мы обошли церковь. С одной стороны она была совершенно разрушена. В свежем проломе кирпичной стены я увидел иконостас, осыпанный штукатуркой, и внутреннюю поверхность купола с грубо написанным богом Саваофом. Когда мы проходили мимо пролома, из церкви вылетела стайка воробьев и села на сломанную пополам березу с еще живыми листьями.
За церковью, на краю погоста, вокруг старой военной могилы с новым, только что поставленным тесовым обелиском стояло несколько офицеров-летчиков. Среди них я узнал майора Савушкина.
Нина Петровна подвела меня к могиле.
- Вот здесь, - сказала она.
На обелиске была прибита небольшая стальная дощечка с выгравированной надписью: "Герой Советского Союза полковник Андрей Васильевич Хрусталев, жизнь отдавший за наше счастье".
- Это сделали у нас на заводе, - сказала Нина Петровна.
Я снял фуражку и некоторое время смотрел вниз, на траву, покрытую свежими мокрыми стружками. От стружек пахло очень тонко и терпко. На траве, среди стружек, лежал забытый рубанок, вытертый, как стекло.
Нина Петровна, подобрав пальто, присела на низенькие деревянные перильца вокруг могилы и, перегнувшись, осторожно разложила свои цветы у подножья обелиска. Когда она это сделала, Петя помог ей встать.
Я взял ее небольшую, но крепкую руку и молча поцеловал.
Потом я уехал.
Москва,
1942 - 1943 гг.
ПРИМЕЧАНИЯ
Жена. - Материалом для повести послужили военные очерки писателя, посвященные великой битве на Орловско-Курской дуге. Очерки эти публиковались летом 1943 года в "Правде" и в "Красной звезде".
"Жена" мною написана, когда я во второй раз был в Куйбышеве, - в связи со смертью брата" (Евгения Петрова), - говорит Вал.Катаев, датируя, таким образом, работу над этим произведением серединой 1943 года (Беседа с В.П.Катаевым, 20 июня 1948 г.). Впервые повесть публиковалась в журнале "Новый мир", № 10 - 11 за 1943 год.
Книга была переведена за рубежом и вышла после войны в ряде европейских стран: в 1945 году - во Франции и Швеции, в 1946 году - в Англии, Болгарии и Австрии, в 1947 году - в Германии.
