Однажды, без особой мысли об том и без всякого лицедейства, вдруг взял и простил обидчика. Раньше тоже, бывало, прощал, но всякий раз, как в табель заносил норму выполненную. А тут вдруг почувствовал, что не по долгу перед Богом простил, а просто обида сама ушла, будто ее и не было. Невелика была обида, да разве в том дело! Дело в светлости на душе, словно в затхлости карцера глотнул воздуха послегрозового. А после забыл и об обиде, и об обидчике, но весь словно замер, постигая в себе новое состояние тихого и радостного мира. Будто заходил он в домик, видимый со стороны всеми своими стенами по причине малости, заходил, - и оказывался домик внутри громадным и светлым дворцом, с бесконечным числом залов, лестниц и коридоров. И когда, вызываемый снаружи голосами суеты, возвращался и со стороны жизни суетной видел все тот же маленький домик, то трепетал сердцем оттого, что знал его тайну - внутри он больше всего того мира, в котором до того жил и страдал. Открылась главная правда. Мир радости человеческой необъятен в сравнении со всеми горестями, что могут выпасть по судьбе. Но нужно только найти к нему дорогу, и каждый раз заново преодолевать каверзы ее, чтобы узреть свет иного мира.
Прежде сколько сил тратил он на притирку к людям: как бы доброго не обидеть, злого не разозлить, чужого не приблизить, близкого не утратить! Люди оказались такими непонятными и непонятливыми, а с ними нужно было жить и уживаться, и приспосабливаться к ним. Страдал от голода и холода, и от лихоимства, - от чего только ни приходилось страдать? - но самые большие обиды бывали от людей. Людьми страшна неволя, - так он думал еще недавно. Но все изменилось. Получилось, что вроде бы совсем думать о людях вокруг, то есть гадать, перестал, а просто принимал их теперь, какими они были сами по себе, без его мнения о них. И перестал ошибаться, и более того: как это получилось, понять сам не мог, но больше вокруг него оказалось хороших, а не плохих, людей. И тогда изменилось отношение к нему. И не годы были причиной тому, что чаще стали называть его то "папашей", то "отцом", то по имени-отчеству. А он-то его, это отчество, и сам, казалось, не знал, только и вспоминал, бывало, что на перекличках этапных.
Освобождение (хотя знал свой день) оказалось неожиданным. Тревога вошла в душу утром этого дня; потом, когда выкликали на вахту, когда прощался с людьми, скорбя за них, когда оформляли последние бумаги, тревога росла, обращалась в беспокойство; а там и смятение приш-ло, когда оказался за проходной и на все стороны открылись дороги, ведущие никуда и ни за чем.
В Рябиновку? Осталось ли что от дома? Вспомнил Селиванова, давно уж его не вспоминал. Первые годы все присматривался к новым этапникам, почему-то уверен был, что не миновать и Селиванову доли невольничьей. Думалось почему-то, что не выдержать ему этой судьбы, что сгинет непременно; и оттого со временем будто похоронил друга, вспоминая его как уже неживого.
А теперь подумалось, что, может, и уцелел Селиванов, больно уж ловок и хитер был.
Ни о жене, ни о дочери, ни о том, кто еще должен был родиться и теперь уже, наверное, вовсю жил, - ни о ком из них не думал, или старался не думать; да и какой прок, если даже они для него стали чужими, а он-то для них трижды забыт и похоронен и новой жизнью, как оградкой кладби-щенской, отделен... Нет, к жене своей бывшей он и не хотел, захоти она того, вернуться. Для чего?! Те три весны, что прожили они вместе, три бревнышка в основании целого сруба, разве не ушли они под землю, не осели под тяжестью разлученных лет, разве построишь на них, откопан-ных, теперь хотя бы жалкую хибарку? Не выдержат! Другое дело - дочка и сын (или тоже дочь)... Но об этом и вовсе думать не следует.
Так в Рябиновку? Что в Рябиновку, что в любое другое место, одинаково было Ивану. И поехал в Рябиновку, потому что другое место просто и на ум не пришло.
Дверь открыл мужчина лет тридцати и, увидев Селиванова, приветствовал его дружелюбно и по-свойски.
- Наташа! - крикнул он. - Андриан Никанорыч! Встречай!
С запозданием откликнулось сердце Рябинина на имя "Наташа".
"Господи! Дочь!" - мелькнула мысль, и сам удивился, будто до сей минуты не верил в эту встречу.
- Я нынче с другом, - предупредил Селиванов, выталкивая Ивана вперед.
- Проходите, рады будем! - ответил молодой человек, не без любопытства рассматривая Рябинина, и Ивану это разглядывание было небезразлично.
Полу-девушка, полу-женщина кинулась к Селиванову и крепко обняла его. Увидев же Рябинина, смутилась и вежливо поздоровалась.
- Мой давешний друг, Иван Михайлович!
- Вот тебе на! - всплеснула руками Наташа. - Давнишний друг, а мы его первый раз видим! Чего же так?
- Сам его долго не видел! - ответил Селиванов. - Зато теперь - прошу любить и жаловать!
- Да чего в дверях-то! Проходите! А вы, Андриан Никанорыч, нас обманули! Вы когда обещали быть?
- Не получилось!
Рябинин не знал таким Селиванова. "Что в нем незнакомого?" - подумал он. И ответил себе сам: не он, Рябинин, отец этой красивой женщины, а Селиванов. Наталья не походила на мать, или походила очень мало. Но кого-то она напомнила Рябинину очень.
- Эх, Ваня, она же вся в тебя! - словно подслушав его мысли, сказал Селиванов. И Рябинин побоялся, что не сможет сохранить глаза сухими.
- Внучок где? - спросил Селиванов.
- Бегает! - ответил отец.
"Чей внучок? Мой, что ли? Или его, Селиванова? Господи! Не зря ли я пришел в этот дом? Им и без меня хорошо! Ах, поспешил! Поспешил!"
В небольшой комнате оказался накрытым стол. "Добротно живут! - подумал Рябинин, рассматривая обстановку. - Ишь, напридумали! Такую мебель в деревенскую избу лишь на потеху ставить, а здесь смотрится. Светло".
Он бегал глазами по стенам, по мебели, на окна косился, и все лишь для того, чтобы не встретиться взглядом с дочерью, потому что чувствовал на себе ее взгляд, ее любопытство, - и ничего ведь более! "Это хорошо, - думал он, - что она не очень похожа на свою мать! Могла бы оказаться как две капли... как бы я тогда... Он нарочно старался думать все вокруг да около, чтобы спокойствие сохранить, а ведь уже руки еле сдерживал от дрожи, а внутри где-то дрожь маятой подбиралась к сердцу, а как до сердца доберется, слез не удержать...
- Сашок, ты, того, сбегай-ка за внучонком!
- Да чего за ним бегать, сам скоро придет!
Улучив момент, когда Наташа ушла на кухню, Селиванов взял за рукав ее мужа и шепотом объяснил:
- Ты, того, не обидься, сходи погулять с часок! Разговор у нас с Натальей будет! А тебя к нему опосля подключим! Будь мил, не обидься, погуляй!
- Какой разговор! Я могу, конечно!
- Вот и смоги! Ага! Тайн от тебя нету, но теперь так надо! И внучка покарауль, чтоб повременил... Серьезный разговор...
Пожав плечами, сделав равнодушное лицо, но очень плохо скрыв недоумение и обиду, он накинул пиджак, потоптался немного и буркнул: "Так я пошел!"
- Ага! Ага! - заторопил его Селиванов, услышав шаги Натальи.
- Ты куда это?
- За внучком! - успокоил ее Селиванов. А как только щелкнул замок двери, взял Наталью за плечи и посадил на стул напротив Ивана.
- Разговор будет, Наталья! Сиди! Сиди! Такой разговор сидя говорить надо! Пока... А там сама вскочишь!
И тут Рябинин впервые услышал грусть в голосе друга.
"Отцовство свое передает мне! А есть ли у меня право на него?!"
- Такое, значит, дело, дочка...
Селиванов запнулся на этом слове и растерянно заморгал глазами.
- Я, стало быть, дочкой тебя называю, потому как... жись так сложилась... то есть как дочка ты мне была...
- Да чего это вы, Андриан Никанорыч! - не вытерпела Наталья, больно уж дрожал голос Селиванова. И Рябинин тоже прикашлянул, горло того потребовало.
- Твоя девичья фамилия... как она была?
Она смотрела на него удивленно, но тоже сжалась вся, предчувствуя то ли недоброе, то ли ненужное.
- Рябинина, сами знаете!
- Вот! - вздохнул Селиванов. - А против тебя сидит Иван Михайлович Рябинин, и он тебе есть отец родной! Такие дела...
Медленно перевела она глаза на Рябинина, а тот опустил их, будто уличенный, будто виноватый.
- Правда? - спросила она тихо.
Он поднял глаза, знал, что в них слезы, но что поделаешь! Вытер их рукавом и кивнул.
Селиванов взял стул, поставил его сбоку и, прокашлявшись, сказал:
- Вот ты так сиди и смотри на него! А я тебе буду сейчас рассказывать про отца твоего, про мать, про деда твоего, про жизнь буду рассказывать, которую тебе до того не было нужды знать!
5
Утро другого дня хоть и было понедельником, электричка оказалась забитой до отказа ягодниками, орешниками, рыбаками и охотниками. Честные отпускники едва ли составляли четверть этой шумной и пестрой толпы. Оттого, что большинство пошло на риск, то есть сбежало с работы, проявив хитрость, ловкость и проворство, в поезде господствовало настроение лихости и шального веселья. Всех слегка лихорадило. Люди жаждали активного общения, гоготали, суетились в невообразимой толчее и без конца извинялись друг перед другом. Они нещадно курили, подпаливая друг другу волосы, пиджаки, стряхивали пепел за шиворот и на головы низкорослым. Преобладали мужчины. В тех же местах, где оказывались женщины (к тому же нестарые), веселье выплескивалось через край - в разбитые и раскрытые окна тамбуров вагонов.
