Много лет прошло с тех пор. И если бы я теперь захотел описать мое бракосочетание с Мари Шастору, то наверно не смог бы. Поэтому и уступаю место Леонарду Аллоту. Надо ли добавить, что на самом деле дождя в этот день не было; что никакой площади, ни фонтана перед церковью тоже не было, а была довольно широкая, проезжая улица ; и что если я и не маленького роста, то все же не так высок и статен, как то вытекает из рассказа Аллота. По своему обыкновению, он все передал на литературный лад, налгал. Для этого у него данные, которыми я не располагаю. В этом смысле я ему как бы подчинялся и, кажется мне, продолжаю подчиняться и теперь. Не могу, однако, не заметить, что в описании его сквозит подоплека, которая тогда от меня ускользала. О том, что я узнал позже, я расскажу в свое время.
19.
Когда, на другой день, мы вышли из вокзала на весь мир прославленного своей единственной во всем мире красотой, города, то нас поразило обилие отовсюду подступавшей воды и, не нарушавшее тишины, оживление. Мелькнули разноцветные дворцы, с произвольно расположенными окнами, белое кружево балюстрад, тонкие колонны, - и мы оказались в международном палаццо, где я, заблаговременно, задержал комнаты. Но роскошь, комфорт, стилизованный персонал не пришлись Мари, - милой моей Мари, - по душе, а толпа интернациональных миллионеров показалась ей досадной помехой. Я тотчас же приступил к поискам и, пользуясь аналогией языков, объяснился с торговавшей на набережной спичками девочкой, которая провела меня к матери, служившей сторожихой при дворце, в котором я и снял целый этаж. Огромные комнаты, старинная мебель, широкие, высокие окна, тяжелые гардины, - все это было несколько обветшавшим, все носило печать ушедшей в прошлое, почти феодальной жизни. Сам наследственный владелец дворца жил теперь в деревне, сдавая свои покои богатым иностранцам.
{81} Поздно вечером я вышел на балкон. В задернутом тучами небе было, все же, насколько просветов, в которых мерцали неяркие звезды. Передо мной простиралась колышущаяся, глубоко вздыхающая тьма, вдали виднелись немногочисленные огни и их дрожащие отражения. И царила тишина, властительница нетронутых звуков, высшая и совершеннейшая из музык, предшественница готового остановиться времени, покоя и небытия. А мы с Мари, - с Машей, - молодожены, как раз приближались к истокам жизни, к тому ее тайнику, где хранится право на ее продление.
Я прошел в комнаты, тихонько обнял жену за плечи и привел на балкон. Там на молчание ночи мы ответили молчанием. Когда же вернулись в спальню, то снов нам присниться не могло никаких: мы в них вошли бодрствующими, в полном и ясном сознании.
По утрам, на ступенях древних пристаней, у старинных церквей, таких сосредоточенных и задумчивых, что больше они походили на застывшие в ходе времени живые существа, нежели на постройки, или под тронутыми дыханием востока сводами, между колонн, когда все кругом было так светло, так просто и ясно, так полно красок: золота, синевы, красноватых переливов, когда все колыхалось и дрожало в мареве горячего южного, - хоть уже осеннего, солнца, Мари радовалась, как может радоваться ребенок, или кто-нибудь, кто, считая себя безнадежно больным, неожиданно и почти чудесно вдруг поправился. Мари покупала цветы. На руках у нее всегда были большие букеты, которые, принося домой, она расставляла по вазам.
- Видно, что синьора счастлива, - говорила сторожиха, помогая ей.
По вечерам все было розово на верхах расписных дворцов, внизу же, у воды камни казались черно-зелеными. То ли такими там становились тени, то ли принимала свою окраску, днем меньше заметная, обросшая их тина. Потоки крови лились с запада, смешиваясь с поднимавшимися им навстречу туманами, парами, из прозрачных становившимися лиловыми, оранжевыми, фиолетовыми. Солнце, о котором можно было думать, что оно, перед тем как скрыться, обращаясь к самым душам человеческим, хочет объяснить, что такое агония, расточало столько лучей, столько красок, столько вспышек и огненных снопов, что все кругом казалось расплавленным, жидким. Потом, для нас, солнце исчезало. Но и скрывшись за горизонтом оно продолжало слать лучи из своего небытия, чтобы сказать, что оно о нас продолжает помнить даже тогда, когда вступает место ночи. Я смотрел как, подчиняясь переменам окраски неба, меняется румянец на щеках Мари, и говорил:
- Мне кажется, что действительность превратилась в сон. Дай мне твои глаза, Маша, чтобы я наверно знал, что это не так.
И дрожавший в ее взгляде луч проникал в самую сердцевину моего существа.
От очарования этого города, который то был как призрак, то, {82} наоборот, прочно обосновывался в строго очерченном пространстве составленном из последовательных, никогда один на другой не набегавших образов, мы оба, Мари и я, не оторвались ни на минуту во все время нашего там пребывания. Даже тень, мелькнувшую в моих мыслях, после телефонного звонка на фабрику, когда мне было сказано, что туда дважды заходил, нетерпеливо ждавший моего возвращения, Аллот я разорял без усилия. И все-таки, все-таки!.. Когда я, в тот вечер, вернулся домой и застал Мари ожидавшей меня среди цветов, то не я ей сказал, а она мне:
- Дай мне твои глаза. Моя очередь.
И я хотел, и не мог, через глаза отдать ей всю душу свою. Раз мы предприняли длинную прогулку по взморью па лодке. Когда мы возвращались, пронизанное, политое всеми огнями вечера, неподвижное и бесшумное море это было для меня живым: я к нему мог бы обратиться, если бы знал, на каком языке это сделать, и оно, я уверен, мне ответило бы. Но я не знаю языка моря. И единственное слово, которое у меня нашлось, когда мы подплывали к низкому берегу. где воду ласкали тени дворцов, было:
- Мари.
Ресницы ее, в ту минуту, не были прижаты к щекам, она, смотрела перед собой, она, как и я, была охвачена окружавшим нас великолепием. Ей не надо было поднимать глаз, она всего их в мою сторону обернула. И улыбнулась мне.
Такой доброй, такой нежной, такой ласковой была улыбка моей Маши.
На мраморных ступенях пристани она оборвала молчание и сказала, почти с грустью:
- Этот город...
И остановилась. Подумав несколько секунд, она прибавила:
- Если это только правда город, а не отражение другого города, который стоит по ту сторону... Я не знаю как объяснить. Но чтобы этот город можно было принять попросту и навсегда, надо в нем родиться. Для таких как мы, для случайных, в нем слишком много...
- Слишком много чего? - спросил я.
- Он слишком красивый, - ответила Мари.
20.
Вернуться на фабрику было совсем приятно. Я с радостью вошел в бюро, весело поздоровался со служащими, бодро обошел мастерские, сердечно поговорил с работницами и рабочими, с удовольствии погладил блестящие щеки и бедра моих машин. Солнце и расцветки зачарованного города, его патетическая красота и благоухание просто и спокойно уступили место размеренному пространству мастерских и улучшенному озонаторами воздуху. Квартира не была еще совсем отделана {83} и мы временно поселились в гостинице. Когда я, в самый день нашего приезда, вошел в столовую, то метрдотель передал мне, что меня просят подняться в наш апартамент. Чуть-чуть обеспокоенный я вбежал на первый этаж через две ступеньки и нервно постучал. Дверь распахнулась. Мари ждала меня счастливая и улыбающаяся.
- Нет, нет, - сказала она, угадав вопрос, которого я не успел задать, - это еще не охапки нашего времени.
Всюду в комнате стояли цветы и был накрыт стол.
- Это как бы в продолжении нашего путешествия, - смеялась она, - так проще и лучше дождаться отделки квартиры. И сейчас цветы. Накопленных минут надо еще подождать, и охапки нашего времени впереди.
Минут и охапок времени я готов был ждать сколько угодно. Я всего был готов ждать и на все заранее соглашался, лишь бы меня встречали вот таким смехом, так мерцающим взглядом, с таким, мне одному предназначенным, кокетством.
После завтрака мы проехали в квартиру. Работы шли полным ходом. - в то самое утро Мари, в нетерпении, уже протелефонировала декоратору, который нас ждал.
- Я хочу чтобы всегда было много цветов, - настаивала Мари.
Оставив ее распоряжаться расстановкой мебели и развеской картин, я вернулся на фабрику; по дороге я остановился в цветочном магазине и условился насчет ежедневной доставки больших и разнообразных букетов.
На фабрике мне доложили о прибытии предпринимателя, который должен был расширить въезд для грузовичков; идя посмотреть на начало работ, я завернул в упаковочную. Там готовили ящики для ближайших отправок. И тут в мое безоблачное настроение проникла тень. Из глубины одного ящика на меня пристально глянули глаза Аллота! Я тотчас позвал помощника и, признаюсь, с несколько излишней нервностью сказал ему, что Зоин рисунок был ведь отставлен, и что я не понимаю, почему мое распоряжение не выполнено? Он ответил, что точного распоряжения я перед отъездом не дал, что никакого другого рисунка не было и что, поскольку рассылка приняла срочный характер, было решено использовать оттиски, которые поступили до отмены заказа. Таким образом, две или три поставки, в провинцию и заграницу, были сделаны в упаковке с рисунком Зои. Мне ничего не оставалось другого, как признать свое упущение. Но придавить внезапно зашевелившегося червячка сомнения было не так-то просто.
