чистую эффекты собственного ожидания, взорвать в аннигилирующем вопле само это ожидание, эти вещи, этот интерьер
и обязательно уничтожить этот неживой взгляд, поскольку даже катастрофа понимает, покуда у неё есть мозги, что страшнее её может быть только предваряющее её забвение.
Ты знаешь, какие у меня родители. К концу школы я их терпеть не мог. Ещё никому я не признавался, что к маме с папой душа моя испытывает одно только отвращение. По традиции, конечно, я должен быть им благодарен, но есть несколько пунктов, из которых, лично для меня, следует, что любить мне их не за что.
Со стороны потянулся назойливый шипящий звук, будто кто-то проткнул шину, и картина начала расплываться, как вода в озере, когда в него только что бросили камень; затем всё подхватил невообразимый вихрь – лёгкие наполнились воздухом, что стало трудно дышать. Кристина открыла глаза. Звонил будильник. С открытого балкона тот самый балкон, да, и сейчас я увижу её лицо, страшное лицо, не лицо, а маска, шум, шум, шумит что-то, грандиозная феерия шума, звуков чересчур много чёрт побери я оглохну уши закладывает оглушительный шум как абстрактный знаменатель глухоты что может быть страшнее не слышать собственной речи несло прохладой; сон не отпускал Кристину – несколько секунд она не могла пошевелиться: ни паники, ни страха это не вызвало, ведь сознание пока только включалось, перестраивалось в известный режим, когда реальность – это всепоглощающий знак, когда реальность реальна, как реален вкус сигареты, прикосновение чужих рук и собственных, когда реально пробуждение и сопутствующее обновление рецепторных структур – к сновидцу возвращается его тело, постепенно отяжеляя остатки сна, пока сознание совсем не лишится пластичности, а образы не окаменеют. Это моё тело, да, я чувствую его – кожа к коже, подушечки пальцев скользят по поверхности бёдер, потом поднимаются выше по талии, лезут на груди маленькие-малюсенькие потом взбираются по ключице на шею а дальше глаза, которые не щупают, а боязливо озираются, словно каждый предмет – верная погибель моего осязания. Маленькая комнатка была погружена в молчание милость тишины её великодушие и тёплый нектар, будто тишина в этом мире, реальном, самом реальном из всех реальных миров, – одно и аккуратнейших и заботливейших существ. Тишина – слуга пробуждения. Кристина боялась закрыть глаза, чувствуя, что её до сих пор одолевает сонливость. Она принялась повторять себе, что пора вставать – из горла вылезали сухие, выпотрошенные звуки, обезвоженные от всего того времени, что она спала. Возвращаться в тот же кошмар ей очень не хотелось. Кристина вдруг поняла, чем хорошо бодрствование – оно никогда не будет пугать стылостью, чем обыкновенно пугают сновидения. Когда приходишь в себя после кошмара, первое, на что обращаешь внимание – ты окружён жизнью, ты замешан в ней, в ней виновен, ей причастен, подхвачен её движением, захвачен ей самой, и даже посреди ночи, просыпаясь иногда, знаешь, что темнота также пронизана невидимой и вечной пульсацией. Чувства не успевают реагировать, запаздывают, но всё же ликуют, что не нужно более ждать, подрагивая в трепетном ожидании катаклизма, который всё равно не произойдёт а произойдёт значит ты шизоид и лица выплавятся в массу, как пластмасса под огнём зажигалки, скукожатся в малопонятное нечто, похожее на дерьмо, которое продолжает тем не менее свои морфологические изыскания пытаясь принять форму какого-то существа животного человека
Кристина прошла на свою половину комнаты то есть проскочила просвистела как сквозняк лишь бы это движение вышло незаметным словно это была какая-то мелкая мошка незначительная новость что-то очень маленькое непримечательное несущественное и скинула рюкзак на кровать.
– Новая соседка? – спросила девушка, завязывая халат.
– Да, – ответила Кристина. – Извини, что разбудила.
– Ничего. Я Инна.
– Кристина.
– Приятно познакомиться.
– Взаимно.
– Хорошо, что взаимно.
Инна собрала длинные каштановые волосы в хвост и посмотрела на время, пробубнив что-то под нос, потом схватила в охапку шампунь с лосьонами и большим банным полотенцем и исчезла из комнаты. Кристина думала, что своим появлением разворошила гнездо, и дабы не вызвать больше бед, хотела по-быстрому слинять, и ничего странного, что вот она снова у Светы, не успела уехать, а уже вернулась… Но прошло ещё несколько секунд, как здравый смысл возобладал, вернее, чувство обречённости в личине здравого смысла, и Кристина начала разбирать вещи, угадывая в этом действии некий завершающий этап инициации – и когда на кровать была выложена металлическая кружка, последнее, что покоилось в рюкзаке, она стала полноправным жителем лабиринта. Можете меня поздравить; я здесь и никуда отсюда не денусь; никому ещё не удавалось выбраться из лабиринта так быстро, если вообще удавалось, лабиринты ведь для того и строили, чтобы перехлестнуть пути, перевернуть тропы, и кто знает, может, эта девушка, Инна, убежавшая в душ, сюда не вернётся, может, и мне, как только я выйду из комнаты, не суждено будет найти обратную дорогу, у меня ведь нет ни карты, ни нити; куда лучше сидеть здесь тихонечко, никого и ничего не трогать, тогда я не заблужусь и не потеряюсь, если что, меня легко найдут, правда, это нонсенс, сюда может войти кто угодно, потерянный, с растерянным взглядом, с неловкими жестами, с дрожащим голосом, что я скажу ему, видимо, ничего не скажу, верно, промолчу и буду ждать, когда этот кто-то не уйдёт или же не обоснуется здесь, заняв чужую кровать, чужой стол, а потом, как и я, решит, что единственный оптимальный вариант – это сидеть так на месте, ожидая с моря погоды. Кстати, насчёт погоды. Я вся взмокла, пока ехала сюда, а ещё прослушала несколько старушечьих историй, в которых факты чьей-то биографии сплетались с тем, что передавали по телеку в программах про разрушенные семьи, поруганные и проклятые династии, про бандюков и маньяков, короче, наслушалась я много чего и ничего не запомнила, потому что всю дорогу я смотрела в окно, замечая дома и людей на фоне домов, и утреннее голубоватое небо, светящееся белым – этой белёсой поволокой, что в середине дня заполыхает неистовым матовым пламенем, обратив небосвод в бесцветное полотнище, глухое и бездушное, а в это время пол под ногами дрожал и прыгал, и я обливалась потом, и все пассажиры, и старушки тоже – морщинистая смуглая кожа лоснилась на свету, как синтетическая ткань, и платками своими старухи смазывали пот с лиц своих, и ртами шевелили, подобно выброшенным из пучины рыбёхам, и глотки их зияли чёрной слюнявой чернотой, обрамлённой гнилыми потрёпанными зубами, я
